Нужна объективная оценка действиям декабристов 1825 года. Оценка Карамзина или Соловьёва, Ключевского, Забелина и т. д.

14 декабря 1825 года. Получив известие о восстании (для Карамзина это, конечно, мятеж) , историк идет на улицу. Он был в Париже 1790-го, был в Москве 1812-го, в 1825 он идет по направлению к Сенатской площади. "Видел ужасные лица, слышал ужасные слова, камней пять-шесть упало к моим ногам".
Карамзин, конечно, против восстания. Но сколько среди мятежников своих — братья Муравьевы, Николай Тургенев Бестужев, Кюхельбекер (он переводил "Историю" на немецкий) .
Через несколько дней Карамзин о декабристах скажет так: "Заблуждения и преступления этих молодых людей суть заблуждения и преступления нашего века".
....

Говоря о значении восстания декабристов, В. О. Ключевский отмечал: «Декабристы важны не как заговор, не как тайное общество, это нравственно-общественный симптом, вскрывший обще-ству недуги, которых оно само в себе не подозревало; это целое настроение, охватившее широкие круги, а не 121 человек только, признанных виновными и осужденных по нескольким степеням виновности» .
....
Специальных работ, посвященных декабристам, Соловьев не оставил. Но целый ряд высказываний достаточно определенно характеризует его взгляды. Декабристская идеология представлялась ему отголоском революционного брожения на Западе, с одной стороны, и реакцией на просчеты правительственной политики — с другой (антинациональный Тильзитский мир, безучастное отношение к судьбам восставших греков, издержки александровской системы союзов) . Впрочем, указывая на объективно-исторические корни декабристского восстания, Соловьев был далек от его оправдания. Сами идеалы и цели движения казались ему мертворожденным плодом кабинетных занятий. "Мыслящим русским людям, — писал он в "Записках", — Россия представлялась tabula rasa*, на которой можно было начертать все, что угодно, начертать обдуманное или даже еще не обдуманное в кабинете, в кружке, после обеда или ужина» . Деятелей декабризма он обвинял в наклонности к опасному политическому авантюризму. Эта оценка прилагалась к обещанию П. И. Пестеля восстановить независимую Польшу в границах 1772 года, данному в переговорах с поляками. Он допускал даже, что столь безрассудно широкий жест мог озадачить трезвых и расчетливых политиков — поляков. Незрелость декабристской мысли, по его словам, выразилась и в том, что "Бестужев, например, предлагал введение в России и Польше американской формы правления".