Какая нация дала миру больше всего музыкантов, поэтов, художников, писателей?

Здесь я позволю себе сделать одно отступление, связанное с моими личными воспоминаниями. Оно имеет самое прямое отношение к теме.
В 1956 году, когда началась кратковременная хрущевская «оттепель» и стал активно развиваться процесс реабилитации жертв Большого Террора, моя мать, которая в качестве адвоката много занималась делами такого рода, предложила мне поехать вместе с ней на встречу с одной, вернувшейся из лагеря, жертвой. Эта жертва, как объяснила мама, нуждалась в ее помощи. Обычно, естественно, не она ездила к своим клиентам, а те приходили к ней. Но женщина, которая ее сейчас ожидала, не могла передвигаться, и мама не просто из сострадания, а из уважения к ее драматичной судьбе, вызвалась поехать сама. Я, к тому времени тоже адвокат, помогал ей в ведении этих дел, оттого и поехал с нею.
Просившая о помощи женщина пребывала не в своей квартире (таковой у нее все еще не было), а у знакомых, живших в знаменитом Доме на набережной, то есть гигантском Доме правительства, три четверти обитателей которого в тридцатые годы переместились или в безымянные могилы, или в Гулаг. Нас встретила укутанная в два пледа, несмотря на июльскую жару, согнувшаяся в три погибели, скрючившаяся, совершенно седая женщина с поразительно живыми — по-молодому живыми — глазами, сохранившая столь же молодой, задорно молодой, голос. Ее звали Сарра Наумовна Равич.
Точнее, ее звали ОЛЬГА Наумовна. Саррой она оставалась только по паспорту, в быту же и на работе она для всех была Ольгой. Ничего не тая, она объяснила, что партийная, агитационная работа, которой ей пришлось заниматься многие годы, не допускала фиксирования внимания аудитории, да и просто всех, с кем она то службе общалась, на ее национальной принадлеж-ности. «Это мешало бы пропагандистскому эффекту», — объясняла — по своей, кстати, инициативе — она, хотя мне казалось, что и объяснений никаких не требовалось: называй себя, как хочешь, кому какое до этого дело?! Но так, вероятно, казалось только мне.
Ольга Наумовна состояла в партии большевиков с 1903 года, была близким другом (а впоследствии, после смерти Златы Ионовны Лилиной, и женой) Зиновьева, вместе с ним и, стало быть, с Лениным находилась в эмиграции. Все они вернулись — через Германию, в запломбированном вагоне — из Швейцарии в Россию в апреле 1917 года. Она работала в Петрограде в команде Зиновьева, переменив много постов. После убийства Урицкого заняла на короткое время его пост, став комиссаром внутренних дел Союза коммун Северной области, то есть «по долгу службы» принимала непосредственное участие в терроре. Делегат многих партийных съездов, член Центральной Контрольной комиссии партии, она примкнула, естественно, к зиновьевской оппозиции. Ей пришлось разделить — по счастью, не до конца — участь своего друга и мужа. Равич исключили из партии, сослали, а через несколько дней после ареста Зиновьева арестовали и ее (22 декабря 1934 года).
Ее четырежды судила лубянская «тройка», и все же она отделалась лишь тюрьмой и ссылкой, избежав палаческой пули. Получив реабилитационные документы и вернувшись в Москву, она стала хлопотать о посмертной реабилитации Зиновьева (всех других родных и близких Зиновьева уже успели истребить), наивно полагая, что вот-вот справедливость и тут восторжествует. Эти хлопоты и побудили ее обратиться к моей матери: Равич просила ее взять на себя юридическую аргументацию ходатайств, сохранив за собой аргументацию политическую. Но до реабилитации Зиновьева надо было еще ждать тридцать пять лет, а самой Ольге-Сарре Наумовне оставалось жить только год.
Я не стал бы в этой книге вспоминать о встрече с одной из неисчислимых жертв сталинского террора (таких встреч было немало), если бы меня не поразил ее рассказ о том, как на протяжении разных десятилетий (она арестовывалась и соответственно допрашивалась в 1934, 1937, 1946 и 1951 годах) Аркадий Ваксберг. ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО

Возжаждал мир любви, ты жажду утолишь.\Воспрянет человек с мечтой своей свободной,\И светоч красоты извечно первородной\