В детстве Айседора любила танцевать на берегу океана, подражая волнам. Вокруг неё собирались соседские дети и она учила их танцевать. Все танцевальные движения маленькая Айседора придумывала сама.
В автобиографии она так говорит о своем рождении: "Характер ребенка определен уже в утробе матери. Перед моим рождением мать переживала трагедию. Она ничего не могла есть, кроме устриц, которые запивала ледяным шампанским. Если меня спрашивают, когда я начала танцевать, я отвечаю - в утробе матери. Возможно, из-за устриц и шампанского".
Айседора настаивала на том, что танец должен быть естественным продолжением человеческого движения, отражать эмоции и характер исполнителя, импульсом для появления танца должен стать язык души. Официальный балет с его скованными движениями Айседора не воспринимала. Она считала танец свободным проявлением артистической сути людей и хотела, чтобы мир оценил её собственную теорию танца.
Фиолетовым заревом искупался в росе закат,
Айседора Дункан пляшет танец страсти на берегу,
Музы поэзии, любви, эротики не спят, -
Пишут строчки стихов через бессонное "не могу"...
Аккордом счастья ударил по струнам морской прибой,
Женщина белой чайкой упала на живую волну.. .
Хрупкие звезды в синем хрустале осветили небо собой, -
Голубоглазый, кудрявый Есенин, ангел нежный, на берегу.. .
Белые крылья чайки и ангела накрыли мокрый песок, -
В страсти сливаясь, два огня сжигают темноту ноч'и!
Показался месяц над хатой, щенячий подав голосок.. .
Красивая женщина отдавалась безумной любви!.. .
"...Она преобразилась. Теперь она похожа на одну из тех уличных женщин, что «любовь продают за деньги» . Она медленно движется по кругу, перебирая бедрами. подбоченясь левой рукой, а в правой держа свой длинный шарф, ритмически вздрагивающий под музыку, будто и он участвует в ее танце.
В каждом ее движении и в ней самой какая-то тяжелая, чувственная, вульгарная грация, какая-то бьющая через край, неудержимо влекущая к себе пьянящая женственность.
Темп все ускоряется. Шарф извивается и колышется. И вот я вижу — да, ясно вижу, как он оживает, как шарф оживает и постепенно превращается в апаша. И вот она уже танцует не с шарфом, а с апашем.
Апаш, как и полагается, сильный, ловкий, грубый хулиган, хозяин и господин этой уличной женщины. Он, а не она, ведет этот кабацкий, акробатический танец, властно, с грубой животной требовательной страстью подчиняя ее себе, то сгибает ее до земли, то грубо прижимает к груди, и она всецело покоряется ему. Он ее господин, она его раба. Они кружатся все быстрей и быстрей…
Но вот его движения становятся менее грубыми. Он уже не сгибает ее до земли и как будто начинает терять власть над ней. Он уже не тот, что в начале танца.
Теперь уже не он, а она ведет танец, все более и более подчиняя его себе, заставляя его следовать за ней. Выпрямившись, она кружит его, ослабевшего и покорного, так, как она хочет. И вдруг резким и властным движением бросает апаша, сразу превратившегося снова в шарф, на пол и топчет его ногами.
Музыка сразу обрывается.
И вот женщина стоит, вся вытянувшись и высоко подняв голову, застыв в торжествующей победоносной позе".
"Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость... "
