Анализ стихотворения "парус"

Стих. можно рассматривать как своего рода предельное выражение романтич. мироощущения (и поэтики) Л. ; вместе с тем в нем содержится попытка переосмыслить с романтич. максимализмом поставленные в ранней лирике темы одиночества и свободы, неприятия жизни. (Ощущением начала нового этапа духовной биографии героя отмечены и такие стих. 1832, как «Поцелуями прежде считал...» , «Как в ночь звезды падучей пламень...». ) Стремление к более объективному изображению внутр. «Я» , неоднозначность отношения к романтич. самоутверждению, к мысли о самодостаточности чистого порыва к абсолютной свободе побуждают Л. отказаться в «Парусе» от привычной для него формы прямого лирич. монолога (ср. стих. «Желание» , поэму «Моряк» и др.) . Парус — не безусловное alter ego поэта. Композиция стих. четко поддерживает дистанцию между субъектом и объектом изображения, давая в первых двух строках каждой строфы меняющуюся картину моря и паруса в нем, а в двух последних — реакцию поэта, к-рый и пытается разгадать тайну судьбы паруса, и сочувствует ему, и оценивает выбранный им путь. Первая картина, для усиления эмоц. звучания к-рой Л. заменил собств. строку («Белеет парус отдаленный» ) строкой из стих. А. А. Бестужева-Марлинского «Андрей, князь Переяславский» , сопровождается словами, усиливающими «пространственное» одиночество паруса, мыслью о его «скитальческом» , «промежуточном положении» : «Что ищет он в стране далекой? / Что кинул он в краю родном?» . При этом уже в первой строфе поэт выявляет свое глубоко личностное переживание высокой, трагически напряженной судьбы паруса. Изображенная во второй строфе буря («Играют волны, ветер свищет» ) не приносит парусу избавления от неудовлетворенности существованием. В черновике Л. прямо утверждал бесцельность его странствий: «Увы! он ничего не ищет...» . В окончательном тексте отмечается лишь, что парус не ищет счастья — ибо как нет его в гармонич. умиротворенности стихии, так нет его и в буре. Поэт отвергает порядок слов чернового варианта: «Струя под ним светлей лазури» . Акцентирование в начале строк пространств. предлогов (под ним — над ним) усиливает ощущение всеохватывающей красоты мира. Но парус отвергает и этот «соблазн» , он ни в чем не может обрести успокоение, установить равновесие между своим «мятежным» внутренним миром и миром внешним. Последняя строка — «как будто в буре есть покой» — обнажает парадоксальность этого стремления (ср. строки, появившиеся еще в ранних ред. «Демона» , создававшихся одновременно с «Парусом» : «Я шумно мчался в облаках, / чтобы в толпе стихий мятежной / Сердечный ропот заглушить») . В финале стих. драматически сталкиваются романтич. вызов миру (воплощенный в образе паруса, с к-рым поэт чувствует свою неразрывную сращенность) и того нового «Я» поэта, о рождении к-рого он говорит в письмах 1832—34 (прежде всего, в наиболее исповедальных среди них — к М. А. Лопухиной, в письмо к-рой от 2 сент. 1832 включен «Парус») . Здесь зафиксирован мучительный анализ духовных борений, вызванных разрывом уз, соединяющих поэта с прошлым: «...я и не чувствую и не говорю, как прежде...» ; «...увы, пора моих грез миновала; нет уже и поры, когда была вера» . Но, отмечая «холодную иронию» , к-рая «неудержимо проскальзывает» в него, Л. признается, что хотел бы сохранить в себе частицу «пламенной и молодой души» (VI, 714—17). В «Парусе» выявлен кризис романтич. индивидуализма, открыта трагедия вечного несогласия. Драматизм коллизии заключается в том, что новое «Я» поэта рассматривает его бывшее «Я» не как преодоленное, а как потерянное.