Домашние задания: Другие предметы

Вопрос по роману Булгакова "Мастер и Маргарита". Какое доказательство бытия Бога опроверг Кант? И какое - сам привел?

Это к беседе Воланда с Берлиозом и Бездомным на Патриарших.. .

Это по литературе такое задали на расширенный уровень подготовки или как там сегодня "продвинутых" именуют...
...он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!
— Доказательство Канта, — тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, — также неубедительно.
(М. А. Булгаков «Мастер и Маргарита» )
************************************************
А доказательство Канта ведь и впрямь никакосовое:

Доказательство шестое, нравственное, антропологическое:
Всем людям свойственно нравственное чувство, категорический императив. Поскольку это чувство не всегда побуждает человека к поступкам, приносящим ему земную пользу, следовательно, должно существовать некоторое основание, некоторая мотивация нравственного поведения, лежащие вне этого мира. Всё это с необходимостью требует существования бессмертия, высшего суда и Бога, учреждающего и утверждающего нравственность, награждая добро и наказывая зло.
Светлана Иванова
Светлана Иванова
78 690
Лучший ответ
Ольга Архипова сам Булгаков в комментариях к своему "Масреру и Маргарите" что-то говорил про это момент в романе? а то в книге он одно написал, а в действительности м.б. - немного по другому...
Есть информация, что "в отношении того, что великий немецкий философ Иммануил Кант (1724-1804) “разрушил 5 доказательств бытия Бога, а потом, словно в насмешку создал шестое”, Булгаков изволил Воланду выразится не совсем точно"...
старо как мир - не найти ответы на вопросы о Боге.. Особенно у философов. .

Справедливости ради мы не должны упрекать женщин в том, что они так беспрекословно отдавались этому великому соблазнителю; ведь при встрече с ним мы сами каждый раз рискуем поддаться его манящему и пламенному искусству жизни. И в самом деле, нужно сознаться: нелегко мужчине читать мемуары Казановы, не испытывая бешеной зависти. Как часто тяготят нас часы, когда наше мужественно-авантюристическое начало стремится уйти от обыденности повседневных дел, от строго распределенного и специализировавшегося столетия; и в такие нетерпеливо неудовлетворенные минуты бурное существование этого авантюриста, полными горстями собирающего наслаждения, его присосавшееся к жизни эпикурейство представляется нам мудрее и естественнее, чем наши эфемерные духовные радости, его философия — жизненнее, чем все ворчливые учения Шопенгауэра и хладнокаменная догматика отца Канта. Каким бедным в такие секунды кажется нам наше плотно заколоченное существование, крепкое одним только отречением, в сравнении с его жизнью! И с горечью познаем мы цену нашей духовной выдержки и нравственных стараний: она сводится к препонам на пути к непосредственности. Отливая нашу единственную земную жизнь в пластические формы, мы тем самым строим плотины, удерживающие мировой прибой, заслоны, защищающие нас от бушующего напора дикого и не разбирающего случая. Таков вечно преследующий нас рок: когда мы стремимся увековечить себя и действуем за пределами настоящего, мы тем самым отнимаем у настоящего часть его жизненности; отдавая внутреннюю энергию делу сверхвременного, мы грабим беззаботное наслаждение жизнью. У нас есть предрассудки и рефлексия, мы влачим цепи совести, гремящие при каждом нашем шаге, пребываем в плену у самих себя и потому тяжело ступаем по земле, в то время как этот легкомысленный ветреник обладает всеми женщинами, облетает все страны и, на бурных качелях случая, то вздымается в небеса, то низвергается в преисподнюю. Нельзя отрицать, что ни один настоящий мужчина не может подчас читать мемуары Казановы без зависти, не чувствуя себя никуда не годным по сравнению с этим знаменитым мастером искусства жизни, а иной раз, нет, сотни раз хотелось бы лучше стать им, чем Гете, Микеланджело или Бальзаком. Если вначале холодно посмеиваешься над умничаньем жулика, нарядившегося философом, то, читая шестой, десятый или двенадцатый том, уже склонен считать его мудрейшим человеком, а его философию легкомыслия — очаровательнейшим учением.
Но, по счастью, Казанова сам предохраняет нас от преждевременного восторга. Ибо в его реестре искусства жизни есть опасный пробел: он забыл про старость. Эпикурейская техника наслаждения, направленная только на чувственное, на ощутимое, предназначена исключительно для юных чувств, для свежих и сильных тел. И как только угасает в крови веселое пламя, тотчас же остывает и вся философия наслаждения, превращаясь в тепловатую пресную кашу: только со свежими мускулами, с крепкими блестящими зубами можно завоевать жизнь, но горе, если начнут выпадать зубы и умолкнут чувства; тогда умолкнет сразу и услужливая самодовольная философия. Для человека, отдавшегося грубым наслаждениям, кривая существования неминуемо опускается вниз, ибо расточитель живет без запасов, он растрачивает и отдает свой жар мгновенно, в то время как человек интеллекта, казалось бы, живущий в отречении, точно в аккумуляторе, собирает избытки жара. Кто отдался духовному, тот и на склоне лет, часто до глубокой старости (Гете! ) испытывает превращения и претворения, просветления и преображения; с охлажденной кровью, он еще возвышает существование интеллектуальными прояснениями и неожиданностями, и пониженную эластичность тела возмещает смело парящая игра понятий. Человек же чувственный, и только чувственный, которого взвинчивает только действительность, в котором лишь поток событий возбуждает внутреннее движение, останавливается, как мельничное колесо в засохшем ручье. Старость — это для него падение в
Андрей Смирнов
Андрей Смирнов
99 962
Андрей Смирнов Старость — это для него падение в ничто, а не переход в новое; жизнь, неумолимый кредитор, требует с лихвой возврата преждевременно и слишком поспешно забранного безудержными чувствами. Так и мудрость Казановы кончается с уходом счастья, а счастье с уходом молодости; он кажется мудрым, пока он прекрасен, полон сил и является победителем. Если втайне ему завидовали до сорокалетнего возраста, то с этого времени он возбуждает сострадание. Стефан Цвейг. ТРИ ПЕВЦА СВОЕЙ ЖИЗНИ: Казанова. Стендаль. Толстой

А мы тут пыжимся про Гамлета,\Про Ганьку и про паровоз,\Ну а кому все на хрен надо-то,\Когда опухли все от слез. Леонид Сергеев БАРДЫ РУ Мария
Доказательство шестое, нравственное, антропологическое:
Всем людям свойственно нравственное чувство, категорический императив. Поскольку это чувство не всегда побуждает человека к поступкам, приносящим ему земную пользу, следовательно, должно существовать некоторое основание, некоторая мотивация нравственного поведения, лежащие вне этого мира. Всё это с необходимостью требует существования бессмертия, высшего суда и Бога, учреждающего и утверждающего нравственность, награждая добро и наказывая зло.

На каком основании Кант утверждает, что категорический императив свойственен ВСЕМ людям? Достоверно утверждать он мог только относительно одного человека. Эммануила Канта. Между тем, существуют люди, у которых нравственное чувство отсутствует начисто. Я парочку таких лично знаю.
Неудивительно, что Прохор из «Пираньи» над ним потешался. Правда, когда Кант про звезды говорил, то был более точен:

Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне

Однако и здесь нестыковка: МЫ размышляем, а закон во МНЕ. Или, может это неточность перевода? Интересно было бы узнать как в оригинале. А еще, если в оригинале так, как выше, то интересно, что было раньше: звёздное небо или шестое доказательство?
Ольга Пузакова
Ольга Пузакова
27 562
Татьяна Третьякова нужно имть 7 пдй ва лбу
как я люблю эту книгу
____ ____
____ ____
11 734
посмотрите тут
в гугле есть
DT
Dinara Tv
834

Похожие вопросы