Игра в бисер. Портрет лирического героя (муж. род) в поэзии и прозе. Что в голове.

"В белой лодке с синими бортами,
В забытьи чарующих озёр,
Я весь наедине с мечтами,
Неуловленной строфой пронзён.

Поплавок, готовый кануть в воду,
Надо мной часами ворожит.
Ах, чего бы только я не отдал,
Чтобы так текла и дальше жизнь!

Чтобы загорались вновь и гасли
Краски в небе, строфы - в голове.. .
Говоря по совести, я счастлив,
Как изверившийся человек.

Я постиг тщету за эти годы.
Что осталось, знать желаешь ты?
Поплавок, готовый кануть в воду,
И стихи - в бездонность пустоты.. .

Ничего здесь никому не нужно,
Потому что ничего и нет
В жизни, перед смертью безоружной,
Протекающей как бы во сне... " И. Северянин, "В забытьи".

Белла Ахмадулина

Я думаю: как я была глупа,

когда стыдилась собственного лба -

зачем он так от гения свободен?

Сегодня, став взрослее и трезвей,

хочу обедать посреди друзей -

лишь их привет мне сладок и угоден.

Мне снился сон: я мучаюсь и мчусь,

лицейскою возвышенностью чувств

пылает мозг в честь праздника простого.

Друзья мои, что так добры ко мне,

должны собраться в маленьком кафе

на площади Восстанья в полшестого.

Я прихожу и вижу: собрались.

Благословляя красоту их лиц,

плач нежности стоит в моей гортани.

Как встарь, моя кружится голова.

Как встарь, звучат прекрасные слова

и пенье очарованной гитары.

Я просыпаюсь и спешу в кафе,

я оставляю шапку в рукаве,

не ведая сомнения пустого.

Я твердо помню мой недавний сон

и стол прошу накрыть на пять персон

на площади Восстанья в полшестого.

Я долго жду и вижу жизнь людей,

которую прибоем площадей

выносит вдруг на мой пустынный остров.

Так мне пришлось присвоить новость встреч,

чужие тайны и чужую речь,

борьбу локтей неведомых и острых.

Вошел убийца в сером пиджаке.

Убитый им сидел невдалеке.

Я наблюдала странность их общенья.

Промолвил первый:

- Вот моя рука,

но всё ж не пейте столько коньяка.-

И встал второй и попросил прощенья.

Я у того, кто встал, спросила:

- Вы

однажды не сносили головы,

неужто с вами что-нибудь случится?-

Он мне сказал:

- Я узник прежних уз.

Дитя мое, я, как тогда, боюсь -

не я ему, он мне ночами снится.

Я поняла: я быть одна боюсь.

Друзья мои, прекрасен наш союз!*

О, смилуйтесь, хоть вы не обещали.

Совсем одна, словно Мальмгрен во льду,

заточена, словно мигрень во лбу.

Друзья мои, я требую пощады!

И всё ж, пока слагать стихи смогу,

я вот как вам солгу иль не солгу:

они пришли, не ожидая зова,

сказали мне: - Спешат твои часы.-

И были наши помыслы чисты

на площади Восстанья в полшестого.

" Бальзаминов. Что же это такое, маменька! Помилуйте! На самом интересном месте.. .
Бальзаминова. Что такое?
Бальзаминов. Да Матрена меня разбудила на самом интересном месте. И очень нужно ей было там чашки убирать.
Бальзаминова. Разве ты что-нибудь во сне видел?
Бальзаминов. Да помилуйте! на самом интересном месте! Вдруг вижу я, маменька, будто иду я по саду; навстречу мне идет дама красоты необыкновенной и говорит: "Господин Бальзаминов, я вас люблю и обожаю! " Тут, как на смех, Матрена меня и разбудила. Как обидно! Что бы ей хоть немного погодить? Уж очень мне интересно, что бы у нас дальше-то было. Вы не поверите, маменька, как мне хочется доглядеть этот сон. Разве уснуть опять? Пойду усну. Да ведь, пожалуй, не приснится.
Бальзаминова. Разумеется, не приснится.
Бальзаминов. Экая досада! Мне бы теперь, по моим делам, очень нужно такой сон видеть; может быть, он мне что-нибудь и напророчил бы. Что, маменька, меня никто не спрашивал? " (А. Островский "Женитьба Бальзаминова")

А я? Тоже сижу и лечу. Так кто же, собственно, сидит и летит? А вдруг
меня-то как раз и нет? Но бортовой журнал сам себя не может читать.
Значит, все-таки я существую, раз читаю его. А если все вокруг
подставное? Вымышленное? Странные мысли. . Допустим, он не сидел и не
летел, но я-то по-прежнему сижу летя, то есть лечу сидя. Это полностью
достоверно. Так ли? Всего достовернее то, что я читаю о ком-то, кто
сидит и летит. А вот насчет моего собственного сидения и полета – как в
этом удостовериться? Комнатка обставлена довольно убого, не комнатка, а
каморка. Должно быть, на средней палубе; но на чердаке у нас была точно
такая же. Впрочем, достаточно выйти за порог, чтобы убедиться, иллюзия
это или нет. А если все же иллюзия? И там – ее продолжение? Значит,
решающего доказательства нет? Ни за что не поверю! Ведь если я не лечу и
не сижу, а только читаю о том, как он сидел и летел, причем на самом
деле и он не летел, то, значит, я иллюзорно воспринимаю его иллюзию, то
есть мне кажется, что ему что-то кажется. Или, может, мне кажется то,
что кажется и ему? Допустим. Но ведь он писал еще о чужаке, который
летит верхом на метеорите. С тем, пожалуй, дело хуже. Мне кажется, что
ему казалось, будто бы тот сидит верхом, а если тому тоже только
казалось, тут уж никто ничего не поймет! Голова разболелась – и снова,
как вчера, как позавчера, лезут в голову мысли о епископах в фиолетовых
сутанах, о сизых носах, о фиалковых очах, голубом Дунае и лиловой
телятине. Почему? И знаю, что в полночь, когда я прибавлю скорость, буду
думать о глазунье с большими желтками, о моркови, о меде и пятках тетки
Марии – как в прошлую и позапрошлую ночь. . Ах! Понял! Это феномен
смещения мыслей – сперва в ультрафиолетовую, а потом, из-за разлития
желчи, в инфракрасную область спектра – психический эффект Допплера!
Очень важно! Ведь это и есть доказательство того, что я лечу!
Доказательство, основанное на движении, demonstratio ex motu, как
говорили схоласты! Значит, я и вправду лечу. . Так. Но ведь кому угодно
могут прийти в голову яйца, пятки, епископы. . Это не строгое
доказательство, а лишь допущение. Что же остается? Солипсизм? Только я
один существую, никуда не летя. . И значит, не было ни Анонимуса Тихого,
ни Эстебана, ни Светомира, не было Бартоломея, Евсевия, «Космоциста» , и
я никогда не лежал в ящике отцовского секретера, а отец никогда не
летел, оседлав деда Арабеуса? . Нет, невозможно! Не мог же я просто из
ничего извлечь такую кучу людей и семейных историй? Ex nihilo nihil fit!
Выходит, семья была; она-то и возвращает мне веру в мир и в этот полет с
его неисповедимым концом! Все спасено благодаря вам, мои предки! Скоро я
вложу эти исписанные странички в пустой кислородный бочонок и брошу за
борт, в пучину; пусть плывут они в черную даль, ибо navigare necesse
est, а я который уж год лечу и лечу...

Уж сколько лет слоняюсь по планете!
И до сих пор пристанища мне нет.. .
Есть в мире этом страшные приметы,
Но нет такой печальнее примет!
Вокруг меня ничто неразличимо,
И путь укрыт от взора моего,
Иду, бреду туманами седыми;
Не знаю сам, куда и для чего?
В лицо невзгодам гордою улыбкой
Ужели мне смеяться целый век?
Ужели я, рожденный по ошибке,
Не идиот, не гад, не человек?
Иль нам унынью рано предаваться,
На все запас терпения иметь?
Пройти сквозь бури, грозы, чтоб
назваться
Среди других глупцом и.. . умереть?
Когда ж до слез, до боли надоели,
Заботы все забвению предать?
И слушать птиц заливистые трели
И с безнадежной грустью вспоминать?
И вспомню я... Полярною зимою
Как ночь была темна и холодна!
Казалось, в мире этом под луною
Она губить все чувства рождена!
Как за окном скулил, не умолкая,
Бездомный ветер, шляясь над землей,
Ему щенки вторили, подвывая, —
И все в один сливалось жуткий вой!
Как, надрываясь, плакала гармошка,
И, сквозь кошмар в ночной врываясь час,
Как где-то дико грохали сапожки —
Под вой гармошки — русский перепляс.
...Бродить и петь про тонкую рябину,
Чтоб голос мой услышала она:
Ты не одна томишься на чужбине
И одинокой быть обречена!. .
*
В минуты музыки печальной
Я представляю желтый плес,
И голос женщины прощальный,
И шум порывистых берез,

И первый снег под небом серым
Среди погаснувших полей,
И путь без солнца, путь без веры
Гонимых снегом журавлей.. .

Давно душа блуждать устала
В былой любви, в былом хмелю,
Давно понять пора настала,
Что слишком призраки люблю.

Но все равно в жилищах зыбких —
Попробуй их останови! —
Перекликаясь, плачут скрипки
О желтом плесе, о любви.

И все равно под небом низким
Я вижу явственно, до слез,
И желтый плес, и голос близкий,
И шум порывистых берез.

Как будто вечен час прощальный,
Как будто время ни при чем.. .
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чем.
*

Печальная Вологда
дремлет
На темной печальной земле,
И люди окраины древней
Тревожно проходят во мгле.
Родимая! Что еще будет
Со мною? Родная заря
Уж завтра меня не разбудит,
Играя в окне и горя.
Замолкли веселые трубы
И танцы на всем этаже,
И дверь опустевшего клуба
Печально закрылась уже.
Родимая! Что еще будет
Со мною? Родная заря
Уж завтра меня не разбудит,
Играя в окне и горя.
И сдержанный говор печален
На темном печальном крыльце.
Все было веселым вначале,
Все стало печальным в конце.
На темном разъезде разлуки
И в темном прощальном авто
Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто…

Если я чешу в затылке -
Не беда!
В голове моей опилки,
Да, да, да.
Но хотя там и оплики,
Но кричалки и вопилки,
Но кричалки и вопилки,

А также:
Шумелки, пыхтелки и сопелки,-
Сочинию я неплохо иногда.
Да!!!!
....

П. Мерсье
"Ночной поезд на Лиссабон"

"..Грегориус взял томик в руки:

AMADEU INÁCIO DE ALMEIDA PRADO UM OURIVES DAS PALAVRAS LISBOA 1975[5].

Появился хозяин лавки, бросил беглый взгляд на книжку и прочитал заглавие вслух. На этот раз Грегориус услыхал только поток шипящих; проглоченные, едва различимые гласные казались лишь поводом для бесконечного повторения змеиного «ш» на конце.

— Вы говорите на португальском?

Грегориус покачал головой.

— Она называется «Золотых слов мастер» . Прекрасное название, правда?

— Сдержанно и изящно. Как матовое серебро. Не прочтете его еще раз?

Книготорговец повторил. За словами слышалось еще и то, какое наслаждение доставляет ему само их звучание. Грегориус открыл книгу и перелистал несколько страниц, пока не добрался до текста. Потом протянул ее продавцу, который, бросив на него полный удивления и расположения взгляд, начал читать. Грегориус прикрыл глаза. Закончив абзац, продавец остановился.

— Перевести?

Грегориус кивнул. И вслед за этим услышал слова, потрясшие его до глубины души, ибо звучали они так, будто написаны единственно для него, и не просто для него, а для него нынешнего, рожденного этим утром.

Из тысяч переживаний нашего опыта в лучшем случае лишь одно мы облекаем в слова, да и то случайно, без должной тщательности. Среди всех невысказанных скрываются и те, которые незаметно придают нашей жизни форму, цвет и мелодию. И если мы потом, как археологи души, обращаемся к этим сокрытым сокровищам, то открываем для себя, насколько они неуловимы. Предметы нашего созерцания не желают застывать в неподвижности, слова соскальзывают с пережитого и под конец на бумаге остаются только путаные противоречия. Долгое время я думал, что это недостаток, который надо преодолеть. Сегодня я думаю иначе: само признание путаницы — это «царский путь» [6] к пониманию своих интимных и в то же время непознанных переживаний. Знаю, это звучит странно, даже более чем странно. Но с тех пор как я смотрю на вещи так, чувствую, что впервые по-настоящему бодрствую и живу с открытыми глазами.

— Это предисловие, — заметил хозяин лавки и полистал книгу. — И вот он начинает фрагмент за фрагментом откапывать эти скрытые переживания. Сам себе археолог, так сказать. Есть размышления на несколько страниц, а потом снова коротенькие. Вот, например, одно, состоящее всего из одного предложения…

Он перевел:

Если мы можем прожить лишь малую часть того, что в нас заложено, — что происходит с остатком?

— Я хочу эту книгу, — сказал Грегориус... "

------------
5

АМАДЕУ ИНАСИУ ДИ АЛМЕЙДА ПРАДУ, «ЗОЛОТЫХ СЛОВ МАСТЕР» , ЛИССАБОН, 1975 (порт.) .

— Я знала, что это произойдет, — сказала Джейн.
Она повернулась к нему. Руки ее были все так же твердо сложены на груди, и он
увидел, что она не только злится, но и глубоко подавлена. — У нас с тобой
могло быть все хорошо… ты это знаешь… так же хорошо, как и я. Потому я и не
сказала тебе о Кристофере. Я понимала, если ты узнаешь, всему конец.

Он хотел бы сказать: это не конец, но не мог.

— Должна признать, Роберт, все это время ты держал свое
обещание — ты ни разу не помянул Эмму. Но она никогда не выходила у тебя из
головы.

Теперь, когда это было произнесено вслух, открыто, он вдруг
понял, что так оно и было на самом деле.

Вот и лето прошло,
Словно и не бывало,
На пригреве тепло,
Только этого мало.
Всё, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло,
Только этого мало.
Понапрасну не зли,
Ни добро не пропало,
Все горело светло
Только этого мало.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала,
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Листьев не обожгло,
Веток не обломало. . .
День промыт, как стекло,
Только этого мало.

(Арсений Тарковский)

***

И вновь февраль ...
И вновь цветет миндаль.
Наверно, прошлый век
Сюда вернулся ...
И та же бесконечная печаль.
И все привычно, как биенье пульса.
Мне кажется, здесь жизнь моя прошла.
И снова память давней раной ноет.
И только нет ни года, ни числа,
Как будто всё случилось не со мною.
Как будто всё случилось не со мной,
А с кем-то, для кого я стал повтором.
И кто-то в бесконечности земной
Глядит на мир моим печальным взором.
И потому ловлю себя порой
На мысли, что я был уже когда-то.
И жизнь моя - как код или пароль,
Чтоб вновь войти во все года и даты.
Чтобы войти в твою любовь опять.
В былые дни, что возродятся с нами.
И ничего в себе не повторять,
Как будто мы друг друга не узнали.

(Андрей Дементьев)

У лирического героя в голове видимо мозги) причем очень неплохого качества.