Река воспоминаний
нахлынула волной,
Как будто милой родины
коснулся я рукой.
Я вспомнил запах дома
и неба синий взгляд,
Так захотелось вдруг,
вернуться мне назад.
Ведь детство босоногое,
счастливая пора,
Ребята мяч гоняли
с утра и до утра.
Я словно вновь попробовал
хмельного молока,
От счастья и от радости
кружились облака.
Булат Окуджава
ДЕТСТВО
Синело утро. Было рано.
Москва измученно спала.
Вдруг в окна сквозь двойные рамы
послышались колокола.
И я взглянул на небо в страхе:
там, сквозь туман, издалека
ломились черные монахи. . .
А это были облака.
Колокола. Мороз по коже.
Горели грешники в аду.
И где-то мыкался прохожий
у Саваофа на виду.
...Я был послушный и неслышный.
Про Бога нянька мне врала.
Грозилась чертом и Всевышним
и в церковь кланяться звала.
Да, знать, врала она без меры,
переборщила сгоряча. . .
... Шли по Арбату пионеры,
шли, в барабаны грохоча,
и что-то пели про картошку,
про пионерскую еду,
и я глядел на них в окошко
у Саваофа на виду.
А Бог мигнул мне глазом черным
так, ни с того и ни с сего,
и вдруг я понял: это ж дворник
стоит у дома моего.
1959
Фото переснято в музее Булата Окуджавы в Переделкино
Динка Осеевой. Моё детство прошло там же, где Динкино.
"(...)Зато остались мне тех дней воспоминанья:
я вижу, вижу вновь, как, возвратясь с гулянья,
позавтракав, ложусь в кроватку на часок.
В мечтаньях проходил назначенный мне срок.. .
Садилась рядом мать и мягко целовала
и пароходики в альбом мне рисовала.. .
Полезней всех наук был этот миг тиши!
Я разноцветные любил карандаши,
пахучих сургучей густые капли, краски,
бразильских бабочек и английские сказки.
Я чутко им внимал. Я был героем их:
как грозный рыцарь, смел, как грустный рыцарь, тих,
коленопреклонен пред смутной, пред любимой.. .
О, как влекли меня Ричард непобедимый,
свободный Робин Гуд, туманный Ланцелот!
Картинку помню я: по озеру плывет
широкий, низкий челн; на нем простерта дева,
на траурном шелку, средь белых роз, а слева
от мертвой, на корме, таинственный старик
седою головой в раздумий поник,
и праздное весло скользит по влаге сонной,
меж лилий водяных... (...)" В. Набоков, "Детство".
Летом весь Звенигород
Полон птичьим свистом.
Там синицы прыгают
По садам тенистым.
Там дома со ставнями
На горе поставлены,
Лавочка под кленами,
Новый дом с балконами.
Новый, двухэтажный
На пригорке дом,
Тридцать юных граждан
Проживают в нем.
На реке с восьми часов
Затевают игры,
И от звонких голосов
Весь звенит Звенигород.
Вдалеке зеленый бор
Виден в окна спальни.. .
Тридцать братьев и сестер
В лес уходят дальний.
Хорошо в лесу густом!
Отдыхай под елкой,
Под ореховым кустом
Ты орешки щелкай,
А зимой катайся с гор
И у печки грейся.
Тридцать братьев и сестер —
Шумное семейство.
(Агния Барто)
...
А Себастьян влюблен в собственное детство. Это принесет ему страдания. Его плюшевый мишка, его няня…
...
Ну конечно же, "Детство " Горького.
На фото домик Каширина.
Вот моя деревня,
Вот мой дом родной;
Вот качусь я в санках
По горе крутой;
Вот свернули санки,
И я на бок — хлоп!
Кубарем качуся
Под гору, в сугроб.
И друзья-мальчишки,
Стоя надо мной,
Весело хохочут
Над моей бедой.
Всё лицо и руки
Залепил мне снег…
Мне в сугробе горе,
А ребятам смех!
Но меж тем уж село
Солнышко давно;
Поднялася вьюга,
На небе темно.
Весь ты перезябнешь,
Руки не согнёшь
И домой тихонько,
Нехотя бредёшь.
Ветхую шубёнку
Скинешь с плеч долой;
Заберёшься на печь
К бабушке седой…
И сидишь, ни слова…
Тихо всё кругом;
Только слышишь — воет
Вьюга за окном.
В уголке, согнувшись,
Лапти дед плетёт;
Матушка за прялкой
Молча лён прядёт.
Избу освещает
Огонёк светца;
Зимний вечер длится,
Длится без конца…
И начну у бабки
Сказки я просить;
И начнёт мне бабка
Сказку говорить:
Как Иван-царевич
Птицу-жар поймал;
Как ему невесту
Серый волк достал.
Слушаю я сказку, —
Сердце так и мрёт;
А в трубе сердито
Ветер злой поёт.
Я прижмусь к старушке…
Тихо речь журчит,
И глаза мне крепко
Сладкий сон смежит.
А во сне мне снятся
Чудные края.
И Иван-царевич —
Это будто я.
Вот передо мною
Чудный сад цветёт;
В том саду большое
Дерево растёт.
Золотая клетка
На сучке висит;
В этой клетке птица,
Точно жар, горит;
Прыгает в той клетке,
Весело поёт;
Ярким, чудным светом
Сад весь обдаёт.
Вот я к ней подкрался
И за клетку — хвать!
И хотел из сада
С птицею бежать.
Но не тут-то было!
Поднялся шум, звон;
Набежала стража
В сад со всех сторон.
Руки мне скрутили
И ведут меня…
И, дрожа от страха,
Просыпаюсь я…
Весело текли вы,
Детские года!
Вас не омрачали
Горе и беда.
С. Аксаков
«Детские годы Багрова-внука»
«…Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесяти годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, – кормилица, маленькая сестрица и мать; тогда они не имели
для меня никакого определенного значенья и были только безыменными образами.
Кормилица представляется мне сначала каким-то таинственным, почти невидимым существом. Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на руках матери и горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же слово, призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабо освещенной комнаты, брал меня на руки, клал к груди… и мне становилось хорошо. Потом помню, что уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди, напевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате до тех пор, пока я засыпал. Кормилица, страстно меня любившая, опять несколько раз является в моих воспоминаниях, иногда вдали, украдкой смотрящая на меня из-за других, иногда целующая мои руки, лицо и плачущая надо мною. Кормилица моя была господская крестьянка и жила за тридцать верст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером и приходила в Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и отдохнув, пешком же возвращалась в свою Касимовку, чтобы поспеть на барщину. Помню, что она один раз приходила, а может быть и приезжала как-нибудь, с моей молочной сестрой, здоровой и краснощекой девочкой.
Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости: мне все казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать; я беспрестанно хотел одеть ее своим платьицем и кормить своим кушаньем; разумеется, мне этого не позволяли, и я плакал. Постоянное присутствие матери сливается с каждым моим воспоминанием.
Ее образ неразрывно соединяется с моим существованьем, и потому он мало выдается в отрывочных картинах первого времени моего детства, хотя постоянно участвует в них…»
Толстой-"Детство", Чехов-"Мальчики", Гайдар-"Тимур и его команда", Марк Твен-"Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна".
⇢