Игра в бисер. Скульпторы.

Э. Ветемаа
Монумент

…

Мне тридцать лет. (Но больше двадцати пяти лучше мне и не давайте!)
У меня диплом скульптора, а сверх того и степень кандидата архитектуры.
Уже три года как я член партии.

— А у меня есть к вам предложеньице, — заговорил Тоонельт. — В пригороде будут ставить монумент жертвам фашизма — на братской могиле. Хотели обратиться с этим ко мне, но я не могу — слишком много работ начато. Долго мне пришлось уламывать этих мастодонтов, но я сумел все-таки добиться, что они пообещали дать заказ Саарме. Айн — парень молодой, всего год назад кончил учиться, но толковый и чертовски талантливый. Да вы и сами его знаете…

…И внезапно мне пришла в голову идея. Недолго думая, я выложил:
— Айн талантлив. Очень! И честно говоря, это меня слегка заботит… — Умолкнув, я начал развлекаться разглядыванием Евы. — Нет, это точно. Талантливые люди в большинстве случаев лишены гибкости. Даже если это необходимо. Дело в том, что монумент — это не выставочная работа, и потому Айн должен, по-моему, основательно изменить почерк ради такого случая. Тут необходима и декоративность, и патетичность, и наглядное «за и против»…
— То есть вы хотите сказать, что нужно схалтурить? — Ева постаралась быть категоричной, но почва под ней вроде бы заколебалась.
— Насколько это возможно, халтуры надо избегать. Но будет весьма неплохо, если наш первый большой заказ не окажется последним! Не говоря уже о том, что монумент — вообще весьма пошлый жанр. Думаю, что лет через сто их совсем перестанут ставить. Поймут, что нет смысла скрытые в душе чувства водружать посреди площади. Жуткая бестактность! Это, во-первых, а во-вторых, нашим конкурентом будет Магнус Тээ.

…До сих пор я не натыкался на препятствия и непринужденно преодолевал все трудности. И вот пришел мой черный день — мою работу откинули в сторону, как откидывают прядь, упавшую на глаза. Этаким бессознательным жестом! Сперва я был задет тем, что мне поручен только гарнир, но не само блюдо, а теперь хотят убрать с тарелки и листья салата. Этаким бессознательным жестом!

…— У искусства есть своя этика, и я всегда ее соблюдаю, — добавил я, с необычайным старанием чистя спичкой свои и без того чистые ногти.
Наступила такая долгая пауза, что мне даже стало казаться, не переборщил ли я. Надо было вновь чуточку переместить центр тяжести.
— Ева! То, о чем вы сейчас думаете, не произойдет, можете быть уверены! Если только Айн примет мой вариант и, со своей стороны, возьмется его дорабатывать. Путь от бумаги до глины долог и труден, как и от глины до металла, — сказал я с очень серьезным видом. — Но признаюсь вам честно: я озабочен. Если Айн будет настаивать на своем варианте, на том, чтобы он остался непременно таким, как сейчас, то выйдет, что я работал впустую. Этот эскиз на столе — вещь, конечно, плевая, но мне ведь придется делать новые барельефы: то, что я сделал, никак не вяжется с решением Айна. Барельефы-то подогнаны к его первоначальному замыслу, а он от него отказался. — Мне удалось вызвать у нее немалую тревогу — не дай бог, чтобы она вдруг усомнилась в истинности моих доводов! — Ну, да пусть будет как будет! Я готов и барельефы переделывать. Или вообще от них отказаться. Я даже и не стал бы вам показывать этот набросок, если была бы хоть маленькая надежда, что эскиз Айна утвердят… И, конечно же, я не представляю его отдельно. И знаете, почему? Потому что… Потому что потом я не смог бы смотреть в глаза ни вам (и лишь после заметной паузы), ни Айну!
…— Я знаю Айна Саарму как хорошего товарища и талантливого скульптора. Наша совместная работа была интересной, и мне по-настоящему жалко, что она так неудачно оборвалась. Что касается меня, то я готов простить Айна. Когда он набросился на меня, этот крайне чувствительный, легко возбудимый человек находился, кроме всего прочего, в нетрезвом состоянии.
…Старый человек в черном пальто, крупный, могучий, смотрел издали на монумент. Увидев меня, он подошел. Это был профессор Тоонельт.
— Интересно, очень интересно… — сказал он.
—

А. ВОЗНЕСЕНСКИЙ.
НЕИЗВЕСТНЫЙ. В ДВУХ ШАГАХ С ЭПИЛОГОМ.

Лейтенант Неизвестный Эрнст.

На тысячи вёрст кругом

равнину утюжит смерть

огненным утюгом.

В атаку взвод не поднять,

но родина в радиосеть:

«В атаку, – зовёт, – твою мать! »

И Эрнст отвечает: «Есть» .

Но взводик твой землю ест.

Он доблестно недвижим.

Лейтенант Неизвестный Эрнст

Идет

наступать

один!

И смерть говорит: «Прочь!

Ты же один как перст.

Против кого ты прёшь?

Против громады, Эрнст!

Против – миллионопятьсотсорокасемитысячевосемь -

сотдвадцатитрёхквадратнокилометрового чудища

против, -

против армии, флота, и угарного сброда, против -

культургервышибал, против

национал -

социализма, -

против!

Против глобальных зверств.

Ты уже мёртв, сопляк»? …

«Ещё бы» , – решает Эрнст.

И делает

Первый шаг!

И Жизнь говорит: «Эрик,

живые нужны живым,

Качнётся сирень по скверам

уж не тебе, а им,

не будет -

1945, 1949, 1956, 1963 – не будет,

и только формула убитого человечества станет -

3 823 568 004 + 1,

и ты не поступишь в университет,

и не перейдёшь на скульптурный,

и никогда не поймёшь, что горячий гипс пахнет,

как парное молоко,

не будет мастерской на Сретенке, которая запирается

на проволочку,

не будет выставки в Манеже,

не будет сердечной беседы с Никитой Сергеевичем,

и ты не женишься на Анне -

не, не, не…

не будет ни Нью-Йорка, ни «Древа жизни»

(вернее будут, но не для тебя, а для белёсого

Митьки Филина, который не вылез тогда из окопа) ,

а для тебя никогда, ничего -

не!

не!

не!. .

Лишь мама сползёт у двери

с конвертом, в котором смерть,

ты понимаешь, Эрик»? !

«Ещё бы» , – думает Эрнст.

Но выше Жизни и Смерти,

пронзающее, как свет,

нас требует что-то третье, -

чем выделен человек.

Животные жизнь берут.

Лишь люди жизнь отдают.

Тревожаще и прожекторно,

в отличие от зверей, -

способность к самопожертвованию

единственна у людей.

Единственная Россия,

единственная моя,

единственное спасибо,

что ты избрала меня.

Лейтенант Неизвестный Эрнст,

когда окружён бабьём,

как ихтиозавр нетрезв,

ты пьёшь за моим столом,

когда правительства в панике

хрипят, что ты слаб в гульбе,

я чувствую, как памятник

ворочается в тебе.

Я голову обнажу

и вежливо им скажу:

«Конечно, вы свежевыбриты

и вкус вам не изменял.

Но были ли вы убиты

за родину наповал? »

1964

Глубокий взор вперив на камень,
Художник нимфу в нем прозрел,
И пробежал по жилам пламень,
И к ней он сердцем полетел.

Но, бесконечно вожделенный,
Уже он властвует собой:
Неторопливый, постепенный
Резец с богини сокровенной
Кору снимает за корой.

В заботе сладостно-туманной
Не час, не день, не год уйдет,
А с предугаданной, с желанной
Покров последний не падет,

Покуда, страсть уразумея
Под лаской вкрадчивой резца,
Ответным взором Галатея
Не увлечет, желаньем рдея,
К победе неги мудреца.

(Е. Баратынский)

В истории Древней Греции был интересный момент, когда Пракситель изваял скульптуру обнаженной богини, взяв за образец тело прекрасной по красоте куртизанки Фрины. Она попросила подарить ей лучшие работы мастера. Он, не желая расстаться с ними, скрыл их названия. Тогда она, убедив его в том, что начался пожар, вынудила воскликнуть: "Если погибли Эрот и Сатр, то все потеряно! " Так хитрая красавица узнала, что нужно просить у скульптора!

Пишут мемуары ("Жизнь Бенвенуто Челлини, написанная им самим")

Скульптор Вера Мухина, известная всем своим монументом "Рабочий и колхозница":

является автором еще двух выдающихся творений.

В 1943 году в СССР была изготовлена посудомоечная машина. Возникла необходимость создания особо прочного бокала. Мухина разработала форму граненого стакана и пивной кружки:


Был изобретен способ нанесения граней на стекло, куда для прочности добавлялся свинец. Эта модель посудомоечной машины просуществовала недолго. А вот всем известный стакан стал одним из символов Советского государства.
И если авторство гранёного стакана постоянно оспаривается, то авторство Мухиной в отношении пивной кружки бесспорно.
Кстати, на днях праздновался очередной юбилей гранёного стакана. С праздником, дамы и господа!

Владимир Качанов -"Гранёный стакан":

Огранка классической формы.
Вместимость его не мала.
Есть разовой дозы он- норма.
Он символ эпохи, скала.

Дитя трудового народа
Однажды попал в ресторан.
Немного похож на урода,
Был потный гранёный стакан.

На свадьбе весёлой гуляет,
С фужерами рядом стоит.
Он водку в себя наливает,
На хрупкую рюмку глядит.

Три раза по двести вмещает,
Язык развязался в момент.
И дерзко стакан возвещает
Ей, пошлый как мир, комплимент.

Вином дорогим разогрета,
Не прячет рюмашка лица.
Искрится от яркого света,
И в нём она видит самца.

Смеются фужеры ехидно,
Багровым стал нервный бокал.
Невеста его она видно,
Гранёный об этом не знал.

Но похоть в стакане бурлится,
Обидой наполнен бокал.
Мог дракой скандал разрешится,
Страстей не слабеет накал.

Однако сумел протрезвиться,
Свой норов стакан обуздал.
Он силы нашёл извиниться,
И совесть свою не продал.

Характер его простодушный
Хрустальную одурь стряхнул.
Он запах знакомый, сивушный,
Добравшись до дома, вдохнул.

Взмутила ему там подружка
Из пива и водки ерша.
Пивная гранёная кружка,
Она его жизни- душа.

Пигмалион и Галатея
жил-был товарищ-скульптор Пигмалион. И решил он изваять статую. Изваял красоту неземную. Дал ей имя Галатея. А потом решил попросить богиню любви Афродиту, чтобы статую она оживила. Та умилилась, прослезилась и оживила ее. Да еще и созвездие Скульптор ему подарили. хеппи энд.

Они иногда начинают писать стихи. Например, Микеланджело в книге Ирвинга Стоуна "Муки и радости"