Играть в опасные игры любят многие литературные герои?

На то она и литература, что бы герои воплощали в реальность мечты читателей. То. что ты сидя на диване никогда не посмеешь сделать в жизни. они проделывают с лёгкостью. Война, например, думаю, это можно считать опасной игрой, если, допустим, герой идёт на неё добровольно. защищать родину, может даже и не свою. В каждом классическом, да и не только, произведении есть убийство, или опасная игра, как вы её называете. Допустим-Бесприданница, уж и не вспомню сейчас фамилии, да если честно и мог бы, да вы и так поймёте о ком речь, когда герои стреляли в яблоко на голове соперника. И таких примеров много. Раскольников вёл опасную игру, понимая, чем это грозит. Герман в Игроке, напугал бабушку до смерти, опасно играл придя к старушке ночью, требуя назвать выигрышные карты. И т. д....

«Хорошо, – вдруг сказал он и, вынув из стопки чистый лист, положил передо мной, – пишите» . «Что? » «Как что? Пишите, что вы отказываетесь помогать рейху» , – сказал он. «Не знает, – подумал я, чувствуя, как в меня вливаются силы. – Знает, что во время моей учебы там был такой случай, а больше ничего не знает» , -уточнил я про себя, тихо ликуя. «Я не отказываюсь» , – сказал я, слегка отодвигая лист. «Значит, согласны? » «Я готов выполнять свой патриотический долг, только без этих формальностей» , – сказал я, стараясь выбирать выражения помягче. Сейчас, когда угроза с листовками как будто миновала, я боялся, как бы разговор снова туда не вернулся. И хотя момент прямого вопроса я почти уверился, что он точно ничего не знает, сейчас, когда опасность как будто миновала, мне было страшней, чем раньше, возвращаться к этому темному все-таки месту. Я инстинктивно пытался уйти от него подальше, и я чувствовал, что это можно сделать только ценой уступки. «Только за счет возможности прорваться в другом месте, – подумал я, – он уйдет от этого места» . «Нет, – сказал он, и в голосе его появилась сентиментальная нотка, – лучше вы честно напишите, что отказываетесь выполнять свой патриотический долг» . «Я подумаю» , – сказал я. «Конечно, подумайте, – сказал он дружелюбно и, открыв ящик стола, вытащил сигарету и, щелкнув зажигалкой, закурил. – Закурите? » – предложил он. «Да» , – сказал я. Он вытащил из ящика раскрытую пачку и протянул мне. Я взял сигарету и вдруг заметил, что сам он закурил из другой пачки, более дорогие сигареты. Я чуть не усмехнулся. Он щелкнул зажигалкой, я закурил. Даже в этом ему надо было, видимо, чувствовать превосходство. Я молчал. Он тоже. Считалось, что я раздумываю. Молчание мне было выгодно. «Учтите, – вдруг вспомнил он, – наша служба не отрицает материальной заинтересованности» . «А что? » – спросил я. Эту тему я готов был развивать. Надо было как можно убедительней дать ему почувствовать, что я склоняюсь. «Мы неплохо платим» , – сказал он. «Сколько? » – спросил я, наглея. Надо было и дальше показывать, что ему удалось подавить во мне то, что они называют интеллигентским предрассудком порядочности. В его глазах появилась как бы некоторая обида за фирму. Кажется, я перехватил. «Это зависит от плодотворности вашей работы» , – сказал он. Он так и сказал – плодотворности. «Нет, – сказал я с некоторым сожалением, как бы прикинув свой бюджет, – мне неплохо платят в институте» . «Но мы вам можем дать со временем хорошую квартиру» , – сказал он с некоторой тревогой. Мы уже торговались. «У меня хорошая квартира» , – сказал я. «Мы вам дадим квартиру в районе с самым надежным бомбоубежищем, -заметил он и посмотрел в окно, – американские воздушные гангстеры не щадят ни женщин, ни детей… В этих условиях мы должны заботиться о кадрах… » Это была типичная логика национал-социалистов. Американцы бомбят женщин и детей, поэтому надо заботиться о жизни гестаповцев. Около трех часов длилась эта опасная игра, где я должен был показывать готовность пойти к ним, но делать вид, что в последнее мгновенье меня останавливает обывательская осторожность или какое-то другое, далекое от обычной человеческой чистоплотности, соображение. Однажды он чуть не прижал меня к стене, довольно логично доказывая, что, в сущности, я и так работаю на национал-социализм и моя попытка увильнуть от прямого долга не что иное, как боязнь смотреть правде в лицо. Я уклонился от дискуссии. Этот трагический вопрос нередко обсуждался в нашей среде, разумеется, всегда в узком, доверенном кругу. История не предоставила нашему поколению права выбора, и требовать от нас большего, чем обыкновенная порядочность, было бы нереалистично…