Сегодня день рождения у О. Мандельштама. А вам нравятся его стихи?

Пусти меня, отдай меня, Воронеж, -
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь -
Воронеж - блажь, Воронеж - ворон, нож!

Пусти меня, отдай меня, Воронеж… »
(История гибели Осипа Мандельштама: из уникальных архивных документов)
автор Павел Нерлер

"— Воронеж был тогда местом ссылок, по крайней мере здесь оказалось несколько высланных из столичных городов интеллигентов, с которыми Мандельштам общался, — Рудаков, Калецкий… Любопытно другое. Мандельштам Воронеж выбрал сам. Ему предоставили такую возможность — дали список городов, подпадающих под категорию «минус двадцать» . Мандельштам знал, что у одного из друзей, Леонова, в Воронеже отец работал тюремным врачом, вот и усмехнулся горько: «Тюремный врач — это пригодится» . Причем поначалу он оказался даже в привилегированном положении — получил возможность заниматься литературной работой. Более того, ему нашли службу — завлит в местном театре (а ведь не доктор, не инженер — обеспечить работу литератору непросто) . Мандельштама взяла под опеку местная писательская организация — выделяли матпомощь, даже дали путевку в санаторий. Он ездил в командировки от газеты, публиковался в журнале «Подъём» — вышли пять его рецензий. Не получилось, правда, опубликовать стихи (а предлагал — и в воронежских архивах еще не исключены сенсационные находки) . Поведение местных властей свидетельствует: здесь знали, что у этого ссыльного где-то наверху высокий покровитель. Курировал Мандельштама лично Дукельский, начальник УНКВД по Центрально-Чернозёмной области. Не ему ли Мандельштам с отчаяния звонил по телефону, за неимением других слушателей, читал новые стихи?. .
…
Представьте этого человека — слегка не от мира сего, постоянно погружённого в свои мысли, абсолютно непрактичного, недавно перенесшего тяжелый психический кризис, наконец, очень больного. («У вас сердце 70-летнего старика» , — заметит вскоре врач. ) И его хотят сделать участником «бучи боевой, кипучей» . Поначалу поэт пытается принять правила игры. В первых письмах из Воронежа попадаются фразы типа «хочу жить социальной жизнью» . Его отношение к Сталину — смущенно-благодарное: я дал властителю пощечину, а тот простил. Пытается писать «советские» стихи, даже оду Сталину. Но — не выходит. Из письма другу Сергею Рудакову: «Делать то, что дают, — не могу (…) Я трижды наблудил: написал подхалимские стихи (…) бодрые, мутные и пустые…» . Дальше очень жёстко говорит про собственную оду и про написанный очерк о совхозе. «Я гадок себе» — из того же письма.
Положение «почетного пленника» продолжалось примерно до 1936 года. Дальше — артподготовка: из театра увольняют, лишают возможности подрабатывать. К сентябрю ситуация доходит до края: работы нет, нужда, нездоровье собственное и жены, публикуются статьи, где Мандельштама именуют одним из главных воронежских троцкистов (а он отлично понимает, чем это пахнет) . Наступает почти полная изоляция. Заглянуть к нему, просто поговорить — на это решаются единицы. Положение прокаженного.
Что изменилось? Время! Репрессии набрали обороты. Бухарин, который подстраховывал Мандельштама наверху, арестован. Арестованы и почти все те местные руководители, которым давалась команда «не трогать» . А Сталину уже не до какого-то поэта — готовятся «большие процессы» . Или решил, что нечего миндальничать.
Но — поразительно! Воронежский период — время высочайшей творческой интенсивности. Четверть всего, что Мандельштам написал, приходится на воронежские годы. Болдинская осень. Тут, правда, надо учесть особенность дарования — Мандельштам не мог писать одновременно стихи и прозу. Сесть за прозу в Воронеже не получалось. И рождались стихи. Одно из них начинается пронзительно: «Пусти меня, отдай меня, Воронеж» .
16 мая 1937 года Воронеж его отпустил: срок ссылки истек. Вернулись в Москву. Но жить здесь они права не имели. 101-й километр — прописка не ближе, чем за сто верст от Москвы... "

Многие.))

От легкой жизни мы сошли с ума:
С утра вино, а вечером похмелье.
Как удержать напрасное веселье,
Румянец твой, о нежная чума?

В пожатьи рук мучительный обряд,
На улицах ночные поцелуи,
Когда речные тяжелеют струи
И фонари, как факелы, горят.

Мы смерти ждем, как сказочного волка,
Но я боюсь, что раньше всех умрет
Тот, у кого тревожно-красный рот
И на глаза спадающая челка.

"Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом.. .

Да, видно, нельзя никак. " По-моему, это - "маленький" шедевр. Вот это -"Да, видно, нельзя никак" - дорогого стоит... Удивительный поэт!

***
Истончается тонкий тлен —
Фиолетовый гобелен,

К нам — на воды и на леса —
Опускаются небеса.

Нерешительная рука
Эти вывела облака.

И печальный встречает взор
Отуманенный их узор.

Недоволен стою и тих,
Я, создатель миров моих,—

Где искусственны небеса
И хрустальная спит роса.

Не позднее 13 августа 1909

По новому стилю или по старому?
Да, очень, особенно это "Мы живем, под собою не чуя страны..."