Что приемлемо для посткоммунистического литературного существования?

Ольга Кучкина бежит банальностей. Вот ее «Пейзаж посткоммунизма»:

Полудрема-полукома-полузона полусонно

кулачками подпирает, выпирает из петли,

есть закон и нет закона, что резонно – нерезонно,

беспримерно, беспризорно жизнь валяется в пыли.

Итак, жизнь валяется в пыли, а поэт, между тем, каждый день беседует с пространством:

Я задаю вопросы, и ответы

пространны.

И они престранны,

и простого – нету.

Теперь твержу с упрямым постоянством,

что жизнь моя мной до смерти любима,

и то, что я в ней постояльцем,

сейчас и мимо, меня смущает.

Мне в ответ молчанье…

Стихами 90-х годов начинается книга «Високосный век».
. Время новой России, время вольности, раскованности. Мысль поэта касается, казалось бы, извечных тем: разлука, смерть, печаль, отчаяние. Но рядом с этим возникает чувство иного бытия – мимолетное, но драгоценное, а вместе с ним рождается желание познать стихом – что там, проникнуть куда нельзя, однако стихи могут стать неким инструментом, вскрывающим сущностное. Беседовать с пространством необходимо для поэта, если он стремится проникнуть за завесу.

Читая стихи 90-х, понимаешь, что российская почти бескровная революция августа 1991 года разомкнула мертвое пространство, и пролились отворенные слезы. В этих стихах чувство времени автора раскрылось с наибольшей полнотой. Пространство разомкнулось, и в нем открылась новая реальность – Бог и сотворенный Им мир, который никому не удастся похитить.

Однако, как оказалось, еще не пришло время праздновать победу.

Человеку, будь он поэтом или бухгалтером, не дано всегда быть победителем пространства, сотворенного Богом. Христос сказал: «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16: 33).

Ольга Кучкина пишет о духовной победе:

Но дух переводит себя через время,

берет на себя предыдущее бремя…

А когда бремя отбирается, место его занимает другое: радость любви.

Он меня любит. Простейшая вещь.

И отворяется огненна пещь,

птица дымится и куст опален

с неопалимо-купинных времен.

Он меня любит. Кончается век,

век погорельцев, усталых калек.

Из-под опущенных нежностью век

вижу, как Стиксом бредет человек.

Любовь врывается в жизнь поэзии, но поэзия верна себе, своему мирочувствию. Не поэт, а стихи его первичны – поэт лишь записывает их. Так записывали все истинные поэты.

Опьянение Божественным присутствием, о котором говорил афонский старец Иосиф Исихаст, не постоянно. Это – дар. Дар пребывания в ином духовном пространстве, оно и взывает к душе поэта, словно требует его открыться. И здесь нужна особая работа – сосредоточенность для познания вечного блага жизни. Это прочитывается в стихах Ольги Кучкиной, как прочитывалось в стихах Бориса Пастернака, поэтическая приверженность автора которому несомненна.

Книга Ольги Кучкиной дала возможность сказать Владимиру Корнилову, узнавшему ее поэзию: «Она пришла и перевернула все мои представления о поэзии. Я думаю, что каждый поэт, если он настоящий, приходит и переворачивает наши представления. Если он не переворачивает, он во втором или третьем ряду».

…На творческом вечере в Доме архитектора зал замер, слушая, как Ольга читает стихи. Похвальные речи были не нужны, книги «Високосного века» быстро разошлись.

А через несколько дней было написано новое стихотворение:

Пронеси эту чашу с довольствием мимо меня,

пронеси эту чашу с довольством куда как подальше,

я отказа прошу от любой разновидности фальши,

похвальбы и пальбы вхолостую, без дрожи огня.

Роковая удача – и прыгает сердце, как мяч,

и заходится разум за ум от дурного блаженства,

я прошу не отнять осознания несовершенства

и – как дара – пройти мимо сытых никчемных удач.

2002
Зоя Крахмальникова

Прикосновение луча