Трогательные отрывки из литературы?

"...Ветер свистел, визжал, кряхтел и гудел на разные лады.
То жалобным тоненьким голоском, то грубым басовым
раскатом распевал он свою боевую песенку.
Фонари чуть заметно мигали сквозь огромные белые хлопья снега,
обильно сыпавшиеся на тротуары, на улицу, на экипажи,
лошадей и прохожих. А я все шла и шла, все вперед и вперед...
Нюрочка мне сказала:
"Надо пройти сначала длинную большую улицу,
на которой такие высокие дома и роскошные магазины,
потом повернуть направо, потом налево,
потом опять направо и опять налево, а там все прямо,
прямо до самого конца - до нашего домика.
Ты его сразу узнаешь. Он около самого кладбища,
тут еще церковь белая... красивая такая".
Я так и сделала.
Шла все прямо, как мне казалось, по длинной и широкой улице,
но ни высоких домов, ни роскошных магазинов я не видала.
Все заслонила от моих глаз белая, как саван, живая рыхлая
стена бесшумно падающего огромными хлопьями снега.
Я повернула направо, потом налево, потом опять направо,
исполняя все с точностью, как говорила мне Нюрочка, -
и все шла, шла, шла без конца.
Ветер безжалостно трепал полы моего бурнусика,
пронизывая меня холодом насквозь.
Хлопья снега били в лицо.
Теперь я уже шла далеко не с той быстротой, как раньше.
Ноги мои точно свинцом налились от усталости,
все тело дрожало от холода, руки закоченели,
и я едва-едва двигала пальцами.
Повернув чуть ли не в пятый раз направо и налево,
я пошла теперь по прямому пути.
Тихо, чуть заметно мерцающие огоньки фонарей попадались
мне все реже и реже...
Шум от езды конок и экипажей на улицах значительно утих,
и путь, по которому я шла, показался мне глухим и пустынным.
Наконец снег стал редеть. Даль чуточку прояснела, но вместо этого
кругом меня воцарились такие густые сумерки,
что я едва различала дорогу.
Теперь уже ни шума езды, ни голосов
не слышалось вокруг меня.
Какая тишина! Какая мертвая тишина!..
Но что это?
Господи, да где же я?
Ни домов, ни улиц, ни экипажей, ни пешеходов.
Передо мною бесконечное, огромное снежное пространство...
Какие-то забытые здания по краям дороги...
Какие-то заборы, а впереди что-то черное, огромное.
Должно быть, парк или лес - не знаю.
Я обернулась назад...
Позади меня мелькают огоньки... огоньки... огоньки...
Сколько их! Без конца... без счета!
- Господи, да это город! - А я ушла на окраину...
Нюрочка говорила, что они живут на окраине.
Ну да, конечно! То, что темнеет вдали, это и есть кладбище
Там и церковь, и, не доходя, домик их!
Все, все так и вышло, как она говорила. А я-то испугалась!
Вот глупенькая!
И с радостным одушевлением я снова бодро зашагала вперед.
Но не тут-то было!
Ноги мои теперь едва повиновались мне.
Я еле-еле передвигала их от усталости.
Невероятный холод заставлял меня дрожать с головы
до ног зубы стучали, в голове шумело, и что-то изо всей
силы ударяло в виски.
Ко всему этому прибавилась еще какая-то странная
сонливость.
Мне так хотелось спать, так ужасно хотелось спать!
"Ну, ну, еще немного - и ты будешь у твоих друзей,
увидишь Никифора Матвеевича, Нюру, их маму, Сережу!" -
мысленно подбадривала я себя, как могла...
Но и это не помогало.
Ноги едва-едва передвигались, я теперь с трудом
вытаскивала их, то одну, то другую, из глубокого снега.
Но они двигаются все медленнее, все... тише...
Наконец я не выдерживаю и опускаюсь на сугроб
на краю дороги.
Ах, как хорошо! Как сладко отдохнуть так!
Теперь я не чувствую ни усталости, ни боли...
Какая-то приятная теплота разливается по в телу...
Ах, как хорошо!
Так бы и сидела здесь и не ушла никуда отсюда!"

окончание Глава XXI
Под шум ветра и свист метелицы http://az.lib.ru/c/charskaja_l_a/text_0014.s

Почитайте базар Раскольникова и Сонечки Мармеладовой

Стругацкие. "Трудно быть богом" Диалог Руматы с Будахом.

А тут и подвернись эта самая девочка Синенкова — пятнадцать лет ей всего и было, и в школе она ещё училась. Пришла к Клавдии Ивановне на приём, упала ей в ноги и говорит: «Если вы меня не спасёте от позора в пятнадцать лет родить, — останется мне бросаться в Москва-реку с Устинского моста». «Раздевайтесь, — отвечает Клавдия Ивановна дрожащим голосом, — сейчас посмотрим ваше горе, а только вы, — говорит, — не волнуйтесь, бывает в ваши молодые годы, что не приходит то, что вам надо, по внутренней причине, а не по вашей вине». Я, конечно, тут же стою, и вспоминаю, что у меня тоже с самого приезду в Москву ничего такого нету, да и было, может, один раз, — однако, принесла Клавдии Ивановне мыльной воды, стоит она — руки моет, а девочка Синенкова снимает с себя синее платьице, шляпочку сняла, под шляпочкой косичка с бантиком, — в куклы бы играть, а она, сволочь, вон какими делами занимается… Ну, скажи ты мне, Грунюшка, до чего разврат по Москве пошёл! Посмотрела Клавдия Ивановна на неё и говорит печально:

— Факт на лице, и беременности вашей уже четвёртый месяц. Как же вы, — говорит, — нагуляли аборт так неосторожно, теперь и сделать ничего нельзя?
Сидит она на стульчике без рубашки, дрожит, и вижу: очень боится. Подняла на Клавдию Ивановну свои детские глазки, а глазки-то словно серпом подкошены:
— Что ж мне теперь делать? Очень помирать не хочется в мои молодые годы!
— Зачем же, — отвечает Клавдия Ивановна, — помирать? Не надо помирать! Родится у вас ребёнок, выйдете замуж за отца вашего ребёнка, и, может быть, очень счастливы будете?
— Замуж, — говорит, — я за него пойти не могу. Он — сам всего шестнадцать лет имеет, без совершеннолетия, — говорит, — живёт, и на даче надо мной снасильничал…
— Вот, — тут Клавдия Ивановна ко мне стала говорить, — видишь, — говорит, — Дунюшка, моя дорогая, какие весёлые штучки наша городская жизнь доказывает… Единственная, — говорит, — правда на земле только и есть, что в ваших цветочках…
Пока разговаривали мы с нею так-то, Синенкова — гляжу — одевается торопливо, шляпочку дрожащими руками надевает и к двери, а сумочку свою на столе забыла…
— Барышня, — говорю, — сумочку забыли!
— Возьми, — отвечает, — себе, не надо мне теперь сумочки!
Клавдия Ивановна, как услыхала про сумочку, стала с лица белая, как бумага, стоит, невозможно дрожа, и губы кусает. Только та за дверь взялась, — она как вскинется:
— Гражданка, постойте!
Барышня Синенкова остановилась у двери, головкой к косячку услонилась, вот-вот упадёт, и смотрит поверх плеча, а ничего не видит, — мутный у неё взгляд, елозит, словно не живой…
— Хорошо, — говорит Клавдия Ивановна, — оставайтесь! Дунюшка, выйди!
Заперлись вдвоём в комнате, делают горькое своё дело, и слышу я в передней, как стонет та девочка Синенкова через зажатые зубы, и вода капельками в таз стекает, и так мне страшно стало, так стало страшно, милая ты моя, — зуб на зуб не попаду, сижу, как мыша в мышеловке…
Проводила её потом на извозчика, синяя она с лица сделалась, словно ощипанная курица, шепчет тоскливо:
— Всё, — говорит. — Вот, — говорит, — тебе записка, сходи ты к нему, вызови его во время перемены уроков, скажи ему, что видела, скажи ему, какой он мерзавец…
— Трогайтесь, — отвечаю, — за ради бога! — Вижу — извозчик одним ухом приникает, да и Платон Петрович на лавочке сидит и глазом мне нахально моргает. И только мы ту барышню Синенкову и видели. Слышно было — умерла она в больнице.
И первый же Платон Петрович и сообщил мне, как громом, эту печальную событию.
— Умерла, — говорит, — ваша пациентка-то… Финита… Умерла, — говорит, — в больнице в нечеловеческих мучениях, а вас, сволочей, не выдала… смолчала.

Изречение Мармеладова. Это вначале книги. где Родион с ним раоваривает в баре. Престпление и нааание

А циничная дама.
И жестокая.

Эпистолярный жанр. Обрывки писем. Отрывные календари литературного контента. Дневники. Дефицитные антикварные фолианты." Иде же вы таки это оторвали?" " Тошнит от ваших инсинуаций..."