Можете ли вы посоветовать хороший, трогающий за душу, мужской монолог? Из Абсолютно любого произведения

А. Володин"Пять вечеров"
(Четвертый вечер)

ИЛЬИН.
Помню, ранило меня – трясусь в медсанбатской машине,
прижался к борту. Осколок попал в легкое, чувствую:
чуть наклонишься – и кровь хлынет горлом.
Так, думаю, долго не проживешь, гроб.
И только одна мысль была в голове: если бы мне
разрешили прожить еще один год.
Огромный год.
Миллион вот таких бесконечных минут. Что бы я успел сделать
за этот год!
Я бы работал по шестнадцать, по двадцать часов в сутки.
Черт его знает, может быть, я сумел бы сделать что-нибудь стоящее!..
А ты красноречиво описал. Сволочь все-таки.
И зачем ты, объясни ради всего святого, рассказал ей
свою биографию?
Какое ей дело до того, главный ты инженер или не главный?
Да еще в Подгорске?
К чему ей твой адрес?
Почему ты не рассказал заодно, какая у тебя зарплата и
сколько у тебя было знакомых женщин?
Я тебя что просил: скажи – никого здесь нету, ничего не знаю.
Простая вещь.
Нет, надо же тррр… тррр… Трепло!
...Понимаешь, я ей наврал.
Брякнул, что я главный инженер.
Ну, знаешь, я ведь раньше в ее глазах был этакий Менделеев.
Не стоит, думаю, разочаровывать.
Потом смотрю – дело-то серьезней, чем я предполагал.
Рано или поздно карты придется раскрыть.
Что делать? Сознаться. А позор?
Пускай лучше думает, что я этакий отчаянный, безрассудный,
ну непрактичный – это женщины прощают.
Надоело, говорю, все это, махнем куда-нибудь к дьяволу на Север…
Вот, если бы она согласилась, я бы и взял ее к себе,
а потом бы как-нибудь обошлось.
Так нет, сначала ей надо выяснить, рассудить, вникнуть
во все обстоятельства моей жизни.
А я не хочу, чтобы она вникала!
Я имею право жить, как мне нравится, и ни перед кем
не отчитываться. В том числе и перед тобой.
Обличитель!
Из высших соображений плюнул женщине в душу.
Гордись!
И вообще ты мне надоел, я от тебя ухожу.

Быть или не быть - Гамлет - Шекспир

У Шекспира их много.

В любом произведении по-нескольку.

Мне почему-то всегда нравился монолог Саула из "Попытки к бегству". По делу и без соплей.

Советую второй раз за пару последних дней.
Я послушно замер перед бабушкой. На дряхлой щеке ее осталась и не сходила вмятина от Красной Звезды — по грудь мне сделалась бабушка. Она оглаживала, ощупывала меня, в глазах ее стояла густою дремою память, и глядела бабушка куда-то сквозь меня и дальше.
— Большой-то ты какой стал, большо-ой!.. Вот бы мать-то покойница посмотрела да полюбовалась… — На этом месте бабушка, как всегда, дрогнула голосом и с вопросительной робостью глянула на меня — не сержусь ли? Не любил я раньше, когда она начинала про такое. Чутко уловила — не сержусь, и еще уловила и поняла, видать, мальчишеская ершистость исчезла и отношение к добру у меня теперь совсем другое. Она заплакала не редкими, а сплошными старческими слабыми слезами, о чем-то сожалея и чему-то радуясь.
— Жизня-то какая была! Не приведи Господи!.. А меня Бог не прибирает. Путаюсь под ногами. Да ведь в чужу могилку не заляжешь. Помру скоро, батюшко, помру.
Я хотел запротестовать, оспорить бабушку и шевельнулся уж было, но она как-то мудро и необидно погладила меня по голове — и не стало надобности говорить пустые, утешительные слова.
— Устала я, батюшко. Вся устала. Восемьдесят шестой годок… Работы сделала — иной артели впору. Тебя все ждала. Жданье крепит. Теперь пора. Теперь скоро помру. Ты уж, батюшко, приедь похоронить-то меня… Закрой мои глазоньки…
Бабушка ослабла и говорить ничего уже не могла, только целовала мои руки, мочила их слезами, и я не отбирал у нее рук. Я тоже плакал молча и просветленно. Вскорости бабушка умерла. Мне прислали на Урал телеграмму с вызовом на похороны. Но меня не отпустили с производства. Начальник отдела кадров вагонного депо, где я работал, прочитавши телеграмму, сказал:
— Не положено. Мать или отца — другое дело, а бабушек, дедушек да кумовей…
Откуда знать он мог, что бабушка была для меня отцом и матерью — всем, что есть на этом свете дорогого для меня! Мне надо бы послать того начальника куда следует, бросить работу, продать последние штаны и сапоги, да поспешить на похороны бабушки, а я не сделал этого.
Я еще не осознал тогда всю огромность потери, постигшей меня. Случись это теперь, я бы ползком добрался от Урала до Сибири, чтобы закрыть бабушке глаза, отдать ей последний поклон.
И живет в сердце вина. Гнетущая, тихая, вечная. Виноватый перед бабушкой, я пытаюсь воскресить ее в памяти, выведать у людей подробности ее жизни. Да какие же интересные подробности могут быть в жизни старой, одинокой крестьянки?
Хочу, еще хочу знать и слышать больше и больше о бабушке, да захлопнулась за нею дверь в немое царство, и стариков почти в селе не осталось. Пытаюсь поведать о бабушке людям, чтоб в своих бабушках и дедушках, в близких и любимых людях отыскали они ее и была бы жизнь моей бабушки беспредельна и вечна, как вечна сама человеческая доброта, — да от лукавого эта работа. Нет у меня таких слов, которые смогли бы передать всю мою любовь к бабушке, оправдали бы меня перед нею. Я знаю, бабушка простила бы меня. Она всегда и все мне прощала. Но ее нет. И никогда не будет. И некому прощать…
В. Астафьев "Последний поклон".

горе от ума а судьи кто