«Более страстного голоса в русской поэзии XX века не звучало», — сказал о Марине Цветаевой Иосиф Бродский.

Быть нежной, бешеной и шумной,
– Так жаждать жить! –
Очаровательной и умной,
Прелестной быть!

Нежнее всех, кто есть и были,
Не знать вины.
– О возмущенье, что в могиле
Мы все равны!

Стать тем, что никому не мило,
– О, стать как лед! –
Не зная ни того, что было,
Ни что придет,

Забыть, как сердце раскололось
И вновь срослось,
Забыть свои слова и голос,
И блеск волос.

Браслет из бирюзы старинной
На стебельке,
На этой узкой, этой длинной
Моей руке.

Как зарисовывая тучку
Издалека,
За перламутровую ручку
Бралась рука,

Как перепрыгивали ноги
Через плетень,
Забыть, как рядом по дороге
Бежала тень.

Забыть, как пламенно в лазури,
Как дни тихи.
– Все шалости свои, все бури
И все стихи!

Мое свершившееся чудо
Разгонит смех.
Я, вечно-розовая, буду
Бледнее всех.

И не раскроются
так надо –
– О, пожалей! –
Ни для заката, ни для взгляда,
Ни для полей

Мои опущенные веки.
– Ни для цветка!
Моя земля, прости навеки,
На все века.

И так же будут таять луны
И таять снег,
Когда промчится этот юный,
Прелестный век.
1913

И взглянул, как в первые раза
Не глядят.
Черные глаза глотнули взгляд.

Вскинула ресницы и стою.
– Что, – светла? –
Не скажу, что выпита до тла.

Все до капли поглотил зрачок.
И стою.
И течет твоя душа в мою.
1916

Стоит, запрокинув горло,
И рот закусила в кровь.
А руку под грудь уперла
Под левую – где любовь.
– Склоните колена! – Чтó вам,
Аббат, до моих колен?!
Так кончилась – этим словом
Последняя ночь Кармен.
1917

Век коронованной Интриги,
Век проходимцев, век плаща!
– Век, коронованный Голгофой! –
Писали маленькие книги
Для куртизанок филозóфы.
Великосветского хлыща
Взмывало умереть за благо.
Сверкал витийственною шпагой
За океаном Лафайет.
А герцогини, лучший цвет
Вздыхателей обезоружив,
Согласно сердцу и Руссо
Купались в море детских кружев.

Катали девочки серсо,
С мундирами шептались Сестры.
Благоухали Тюилери.
А Королева-Колибри,
Нахмурив бровки, до зари
Беседовала с Калиостро.

Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что невинна.

Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою
за счастьем.

Пересмотрите все мое добро,
Скажите – или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке – лишь горстка пепла!

И это все, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это все, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
1920

Вчера еще в глаза глядел,
А нынче – все косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел,
Все жаворонки нынче – вороны!

Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин всех времен:
"Мой милый, чтó тебе я сделала?!"

И слезы ей – вода, и кровь
Вода, – в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха – Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.

Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая.
И стон стоит вдоль всей земли:
"Мой милый, чтó тебе я сделала?"

Вчера еще – в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал,
Жизнь выпала копейкой ржавою!

Детоубийцей на суду
Стою – немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
"Мой милый, чтó тебе я сделала?"

Спрошу я стул, спрошу кровать:
"За что, за что терплю и бедствую?"
"Отцеловал – колесовать:
Другую целовать", – ответствуют.

Жить приучил в самóм огне,
Сам бросил – в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, чтó тебе – я сделала?

Все ведаю – не прекословь!
Вновь зрячая – уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.

Само – чтó дерево трясти!
В срок яблоко спадает спелое.
– За все, за все меня прости,
Мой милый, – чтó тебе я сделала!
1920

Русской ржи от меня поклон,
Полю, где баба застится…
Друг! Дожди за моим окном,
Беды и блажи нá сердце…
Ты в погудке дождей и бед
То ж, что Гомер в гекзаметре.
Дай мне руку – на весь тот свет!
Здесь мои – обе заняты.
1925

Умирая, не скажу: была.
И не жаль, и не ищу виновных.
Есть на свете поважней дела
Страстных бурь и подвигов любовных.
Ты - крылом стучавший в эту грудь,
Молодой виновник вдохновенья -
Я тебе повелеваю: - будь!
Я - не выйду из повиновенья.

Ятаган? Огонь?
Поскромнее, — куда как громко!
Будь, знакомая, как глазам — ладонь,
Как губам —
Имя собственного ребенка.