«Луна стоит на капитанской вахте, на триста вёрст рассыпался прибой…» — это строки Владимира ЛУГОВСКОГО (1901—5.6.1957)

Никто как Луговской, не умеет так передать ощущение реальности, испытанное им самим, пережитое, прочувствованное, в небольших и емких поэтических строфах.
Не случайно столь выразительно высказывание о Луговском поэта Евгения Евтушенко: «Внутри известного советского неплохого поэта... жил загнанный внутрь великий поэт".
У Луговского удивительно выразительная авторская речь, сливающаяся с героем стихотворения и одновременно отстраненная. Это удивительное взаимовлияние личного и общего создает авторскую речь, которую ни с кем не спутаешь.
Луговской – это поэтическое явление, не замеченное и не осознанное до нашего времени. Только проницательная Анна Ахматова отметила, что Луговской скорее мечтатель с горестной судьбой, нежели воин. Отсюда гипертрофированная ранимость души вследствие ее беспомощной открытости миру, беззащитность, которые резко контрастировали с его ростом, мощью фигуры,
«Поманила пальцем.
Убежала.
Сны окончились.
Кругом — темно.
Горечь расставанья, боль и жалость
Хлынули в раскрытое окно.

Хлынул шум дождей непобедимый,
Сентября коричневый настой,
Понесло холодным кислым дымом,
Городской дрожащей темнотой.

С кем ходила ты,
кого жалела,
В сон чужой ты почему вошла,
Ласковое тоненькое тело
Ты кому спокойно отдала?
****

Звезда, звезда, холодная звезда,
К сосновым иглам ты все ниже никнешь.
Ты на заре исчезнешь без следа
И на заре из пустоты возникнешь.

Твой дальний мир — крылатый вихрь огня,
Где ядра атомов сплавляются от жара.
Что ж ты глядишь так льдисто на меня —
Песчинку на коре земного шара?

***
(Любимое у Луговского )

Итак, начинается песня о ветре,
О ветре, обутом в солдатские гетры,
О гетрах, идущих дорогой войны,
О войнах, которым стихи не нужны.

Идет эта песня, ногам помогая,
Качая штыки, по следам Улагая,
То чешской, то польской, то русской речью —
За Волгу, за Дон, за Урал, в Семиречье.

По-чешски чешет, по-польски плачет,
Казачьим свистом по степи скачет
И строем бьет из московских дверей
От самой тайги до британских морей.

"Были недосягаемый Пастернак, и Мандельштам, и Ахматова. Мало кто может сравниться с ними. Отец был добр и эгоистичен, тщеславен и неуверен в себе. В чем-то он был слаб, но временами величаво силен силой мыслей и чувств, проникновения в суть вещей. Громкоголосый и тихий, пафосный и лиричный." - Дочь искусствовед Людмила Голубкина

Сегодня не будет поверки,
Горнист не играет поход.
Курсанты танцуют венгерку, -
Идет девятнадцатый год.

В большом беломраморном зале
Коптилки на сцене горят,
Валторны о дальнем привале,
О первой любви говорят.

На хорах просторно и пусто,
Лишь тени качают крылом,
Столетние царские люстры
Холодным звенят хрусталем.

Комроты спускается сверху,
Белесые гладит виски,
Гремит курсовая венгерка,
Роскошно стучат каблуки.

Летают и кружатся пары -
Ребята в скрипучих ремнях
И девушки в кофточках старых,
В чиненых тупых башмаках.

Оркестр духовой раздувает
Огромные медные рты.
Полгода не ходят трамваи,
На улице склад темноты.

И холодно в зале суровом,
И над бы танец менять,
Большим перемолвиться словом,
Покрепче подругу обнять.

Ты что впереди увидала?
Заснеженный черный перрон,
Тревожные своды вокзала,
Курсантский ночной эшелон?

Заветная ляжет дорога
На юг и на север – вперед.
Тревога, тревога, тревога!
Россия курсантов зовет!

Навек улыбаются губы
Навстречу любви и зиме,
Поют беспечальные трубы,
Литавры гудят в полутьме.

На хорах – декабрьское небо,
Портретный и рамочный хлам;
Четверку колючего хлеба
Поделим с тобой пополам.

И шелест потертого банта
Навеки уносится прочь.
Курсанты, курсанты, курсанты,
Встречайте прощальную ночь!

Пока не качнулась манерка,
Пока не сыграли поход,
Гремит курсовая венгерка...
Идет девятнадцатый год.
---
Вращалась ночь. Была тяжка она.
Над палубой давила парусину.
И шесть часов сопровождала нас луна,
Похожая на ломтик апельсина.

На всех морях был капитанский штиль,
На всех широтах ветры не дышали.
Висел фонарь на мачте и шутил,
Завертываясь дымной шалью.

Но в компасном бреду скитался пароход,
И, улыбаясь, женщина спала на юте,
Вся в красной кисее, как солнечный восход,
Как песня древняя о мировом уюте.
---
Волны стелют по ветру свистящие косы,
Прилетают и падают зимние тучи.
Ты один зеленеешь
на буром откосе,
Непокорный, тугой
остролистник колючий.

Завтра время весеннего солнцеворота.
По заливу бежит непогода босая.
Время, древний старик,
открывает ворота
И ожившее солнце,
как мячик, бросает.

Сердцу выпала трудная, злая работа.
Не разбилось оно
и не может разбиться:
Завтра древний старик
открывает ворота,
И ему на рассвете ответит синица.

Ты несешь на стеблях,
остролистник зеленый,
Сотни маленьких солнц -
пламенеющих ягод...
---
Мальчики заводят на горе
Древние мальчишеские игры.
В лебеде, в полынном серебре
Блещут зноем маленькие икры.

От заката, моря и весны
Золотой туман ползет по склонам.
Опустись, туман, приляг, усни
На холме широком и зеленом.

Белым, розовым цветут сады,
Ходят птицы с черными носами.
От великой штилевой воды
Пахнет холодком и парусами...

И по всей земле идет весна,
Охватив моря, сдвигая горы,
И теперь вселенная полна
Мужества и ясного простора...
---
Дверь резную я увидел в переулке ветровом.
Месяц падал круглой птицей на булыжник мостовой.
К порыжелому железу я прижался головой,
К порыжелому железу этой двери непростой:
Жизнь опять меня манила теплым маленьким огнем,
Что горит, не угасая, у четвертого окна.
Это только номер дома — заповедная страна,
Только лунный переулок — голубая глубина.
И опять зажгли высоко слюдяной спокойный свет.
Полосатые обои я увидел, как всегда.
Чем же ты была счастлива?
Чем же ты была горда?
Даже свет твой сохранили невозвратные года.
Скобяные мастерские гулко звякнули в ответ.
Я стоял и долго слушал, что гудели примуса.
В темноте струна жужжала, как железная оса.
Я стоял и долго слушал прошлой жизни голоса.