Подобно другим поэтам, Баратынский создал образ своей Музы, оставил нам ее портрет. Но странная особенность отличает этот портрет: в стихотворении «Муза» (1829) главным образом говорится о том, на кого не походит Муза поэта и каких черт она не имеет. «Не ослеплен я Музою моею: Красавицей ее не назовут... » Присмотревшись к тексту стихотворения, мы замечаем, что слова отрицания — «не» , «ни» , «нет» , — господствуют в нем. В тени этих слов словно таится героиня стихотворения — «как дева юная темна для невнимательного света» . Когда же свету «мельком» откроется ее истинный лик, то и он определяется «отрицательно» , по признаку неподобия: «лица необщее выраженье» . Несколько странное, само по себе «необщее» слово; однако мы встретим у Баратынского и еще более необычные слова, тоже как бы помеченные отрицательным знаком: «безвеселье долгих дней» , «Храни свое неопасенье» , или — из описания страны бессмертия, венчающего стихотворение «Запустение» (1834):
«Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую несрочную весну... »
«Несрочная весна» — это вечная весна, «безвеселье» — это грусть. Но ведь очевидно, что эти общие значения никак не могли бы заменить у поэта его выразительных неологизмов, что поэту как бы приходится создавать свои новые слова как самые точные, чтобы высказать ими свой смысл и выразить свой мир. «Эти необычные не заостряют его философскую поэзию» [1]. Что же ими выражается, что они заостряют? Очевидно, в этих словах важна их отрешающая, отъединяющая направленность — от какого-то всем знакомого мира и его знакомых свойств: у Баратынского этот знакомый мир называется «светом» , и слово это имеет широкий диапазон значений (и современное общество, и вообще человеческая жизнь в ее обычных проявлениях, и даже шире — весь мир известного, обнаруженного, явленного, мир явлений, как таковой) . От этого общего выраженья отъединяется мир поэта обретая в отъединении свойство особенной сокровенности, «темной» , невскрытой и непроявленной глубины. Об этом свойстве и говорит портрет Музы — автопортрет поэзии Баратынского. Поэт хорошо знал за собой это свойство как свое индивидуальное отличие, обособлявшее его среди «самоцветных поэтов» [2] эпохи. Ведь не только от светских красавиц (с «игрою глаз, блестящим разговором» ) отъединял он свою Музу, но и, например, совершенно иными красками живописал Музу высоко ценимого им Языкова. Во втором послании к Языкову (1831) он призывает друга-поэта явить ее «в достойном блеске миру» . Свою же, напротив, словно утаивает, сохраняет в сокровенном состоянии, «в себе» .
⇢