подглядывала за тобою. В нашей двери был круглый, в медной
оправе, глазок, сквозь который можно было видеть твою дверь.
Это отверстие - нет, не смейся, любимый, даже теперь, даже
теперь я не стыжусь проведенных возле него часов! - было
моим окном в мир; там, в ледяной прихожей, боясь, как бы не
догадалась мать, я просиживала в засаде, с книгой в руках,
целые вечера. Я была словно натянутая струна, начинавшая
дрожать при твоем приближении. Я никогда не оставляла тебя;
неотступно, с напряженным вниманием следила за тобой, но для
тебя это было так же незаметно, как напряжение пружины
часов, которые ты носишь в кармане и которые во мраке
терпеливо отсчитывают и отмеряют твои дни и сопровождают
тебя на твоих путях неслышным биением сердца, а ты лишь в
одну из миллионов отстукиваемых ими секунд бросаешь на них
беглый взгляд. Я знала о тебе все, знала все твои привычки,
все твои галстуки, все костюмы; я знала и скоро научилась
различать всех твоих знакомых, я делила их на тех, кто мне
нравился, и на тех, кого ненавидела; с тринадцати до
шестнадцати лет и жила только тобой. Ах, сколько я делала
глупостей! Я целовала ручку двери, к которой прикасалась
твоя рука, я подобрала окурок сигары, который ты бросил,
прежде чем войти к себе, и он был для меня священен, потому
что к нему прикасались твои губы. По вечерам я сотни раз
под каким-нибудь предлогом выбегала на улицу, чтобы
посмотреть, в какой комнате горит у тебя свет, и сильнее
ощутить твое незримое присутствие. А во время твоих
отлучек, - у меня сердце сжималось от страха каждый раз,
когда я видела славного Иоганна спускающимся вниз с твоим
желтым чемоданом, - моя жизнь на долгие недели замирала и
теряла всякий смысл. Угрюмая, скучающая, злая, слонялась я
по дому, в вечном страхе, как бы мать по моим заплаканным
глазам не заметила моего отчаяния.
Цвейг. Письмо незнакомки