Делают под окном новый водопровод... счастье конечно, но от шума уже четыре дня одно желание - орать! -чё делать?)

это буденновцы... хотят захватить телеграф, почту... вернуть фабрики рабочим.. .

Он с коневодом и с водопроводчиком разговаривает так же
непринужденно, как с нами. Водопроводчик от него без ума. Ему бы такого сынка,
рассуждает, уж поднатужился бы, послал его в Оксфорд. Но самому-то Бернарду на
что водопроводчик? Просто хочет продолжить историю, которую сам себе вечно
рассказывает? С детства начал, когда лепил свои хлебные шарики. Вот этот шарик
— женщина, этот мужчина. Все мы шарики. Все мы фразы для истории Бернарда,
заносимые в его записную книжку под литерами А и Б. Он рассказывает эту нашу
историю с редким пониманием, только того он не понимает, что чувствуем мы.
Потому что он в нас не нуждается. От нас не зависит. Вот он, стоит на
платформе, машет обеими руками. Поезд ушел без него. Он прозевал пересадку.
Посеял билет. Ничего страшного. Поболтает с официанткой о странности
человеческих судеб. Мы тронулись; он нас уже забыл; мы ускользаем из его поля
зрения; едем дальше, увозя упрямо медлящие чувства; тут и досада, и нежность —
ну как его не жалеть: одолевает мир своими непропеченными фразами, посеял
билет; да, и как его не любить.
Я опять притворяюсь, будто читаю. Поднимаю книгу так, что почти заслоняю
глаза. Но я не могу читать при водопроводчиках и коневодах. И не умею
втираться в доверие. Я не в восторге от этого человека; он от меня не в
восторге. Так надо же по крайней мере быть честным; да, мне претит этот
вздорный, торный, пустопорожний мир; эти конским волосом начиненные сиденья;
эти расцвеченные фотографии молов и променадов. Хочется в голос кричать от
уютного самодовольства, от бездарности этого мира, который плодит коневодов с
коралловыми брелоками на цепях. Что-то сидит во мне такое: всех бы их свел под
корень. Они заерзают на сиденьях от моего хохота; с ревом бросятся врассыпную.
Нет; они бессмертны. Они торжествуют. По их милости я никогда не смогу читать
Катулла в вагоне третьего класса. С октября мне придется от них укрыться в
каком-нибудь университете, где я заделаюсь доном; и поеду со школьными
учителями в Грецию; и буду вещать на развалинах Парфенона. Уж лучше бы мне
разводить лошадей, жить в таком вот кирпичном домишке, чем копошиться, как
червь, в черепах Софокла и Еврипида, бок о бок с возвышенно-тонкой женой из
этих ученых дам. Но такая, видно, мне выпадает судьба. Я буду страдать. Я даже
сейчас, в свои восемнадцать, способен на такое презренье, что коннозаводчики
меня ненавидят. Это моя победа; я не иду на компромиссы. Я не робкого десятка;
у меня правильное произношение; я не ношусь, как Луис, с заботой “как
отнесутся люди к тому, что мой отец брисбенский банкир”.
Меж тем мы приближаемся к центру цивилизованного человечества. Вот и знакомые
газометры. Оплетенные асфальтовыми лентами парки. Парочки беспардонно милуются
прямо на жухлой траве. А Персивал сейчас подъезжает к Шотландии; едет вдоль
ржавых топей; вдалеке уже видит долгие Пограничные горы, Римскую стену. Читает
детективный роман, но все зато понимает. Вирджиния Вулф. Волны

не хочу в большевистский ад... хочу к красивой и любимой женщине.. .

я в аду, \а я туда безропотно сойду\барахтаться на огненном крюке\и, скорчившись, лизать сковороду, \позволь крестильный крест зажать в руке. Николай Гуданец 1999

вставь беруши в уши и поори!

радуйся, что не ночью