— Спокойной ночи, мальчуган.
Тишина. Пиннеберг поворачивается к двери, Овечка — к окну. Что Пиннеберг теперь не заснет, это ясно. Во-первых. из-за подогревшего его поцелуя, да когда еще в полуметре от тебя ворочается женщина, вздыхает то громче, то тише. А во-вторых, из-за туалетного столика. Лучше бы уж сразу покаяться.
— Миленький — нежно шепчет Овечка.
— Да? — с замиранием сердца отзывается он.
— Можно на минутку к тебе? Молчание. Тишина. Удивленное молчание.
— Конечно, конечно, Овечка. — говорит он наконец, — Я очень рад, — и подвигается к краю.
За время их совместной жизни Овечка четвертый или пятый раз обращается к мужу с подобным вопросом. И утверждать, что ее вопрос скрытое приглашение к любовным утехам. нельзя. Хотя по большей части этим все и кончалось, но только несколько односторонняя твердая мужская логика побуждала Пиннеберга к такому истолкованию ее вопроса.
У Овечки же это, собственно, только желание продлить прощание на ночь, потребность в ласке, желание поближе прильнуть к нему. Овечке просто хочется еше раз крепко-крепко прижать к себе своего мальчугана, ведь их окружает чужой, далекий мир с его сутолокой и враждой, мир, который не видит и не желает видеть в них ничего хорошего — так разве нехорошо теснее прижаться друг к другу и чувствовать себя малюсеньким теплым островком?
Так они и лежали, крепко обнявшись, щека к щеке, чуть заметное светлое пятнышко, окруженное бесконечной тьмой, — и прижаться друг к другу надо очень крепко, если хочешь, чтобы такое современное стеганое одеяло в метр сорок шириной хватило на двоих, да так, чтобы нигде не поддувало.
Сперва каждый ощущал тепло другого как что-то постороннее, но вдруг это ощущение исчезло, и вот они уже одно целое. Теперь он все крепче и крепче прижимался к Овечке.
— Мой, — говорит Овечка, — мой мальчуган, мой единственный, родной.. .
— Ты моя, моя.. . Ты моя. Овечка.. .
И он целует ее, и теперь это уже не поцелуй, положенный по ритуалу, ах, как хорошо теперь целовать ее рот. он как будто расцветает под его губами, делается податливее, полней, созревает.. .
Но вдруг Пиннеберг прерывает поцелуй и даже чуть-чуть отодвигается. Между их телами уже расстояние, теперь они касаются только плечами — ведь они все еще держат друг друга в объятиях.
— Овечка, я сделал ужасную глупость, — честно признается Пиннеберг.
— Да? — отзывается она и на мгновение задумывается. А потом спрашивает: — Что стоит туалет? Но если тебе не хочется, не говори. Купил, и ладно. Захотелось меня порадовать.
— Милая ты моя! — говорит он. И они опять совсем-совсем рядом. Но потом он все же решается, и между ними опять расстояние. Он говорит:
— Сто двадцать пять. Ханс Фаллада (Рудольф Дитцен) . Маленький человек, что же дальше?
Не лейте воду в кислоту,
не финишируйте на старте.
(Хотел сказать – “не спите в марте”,
но это ясно и коту. )
И посылайте всех подряд,
кто рвётся вам помочь советом –
Один чудак забыл об этом,
и плохо кончил, говорят… Михаил Фельдман почти в упор\ ВЕНОК СОВЕТОВ
