Что видно из окна столовой квартиры некрасова и как это связано с творчеством Некрасова?

Литейный, 36. В этом доме Некрасов написал поэмы "Русские женщины", "Кому на Руси жить хорошо". Сегодня на Литейном проспекте, 36 - музей-квартира Некрасова.

Из окон столовой квартиры Некрасова на Литейном, 36 хорошо видно здание Департамента уделов (Литейный проспект, 37). Невысокий нарядный старинный особняк с большими прямоугольными и полуциркульными окнами, с легкими, изящными кариатидами, поддерживающими массивный балкон. В этом доме жил министр государственных имуществ (он же директор департамента) М. Н. Муравьев. Жестокой расправой над восставшими поляками в 1860-х годах заслужил Муравьев в народе про-звище "вешатель". Впрочем, и для русских крестьян он оставался палачом. Ярый противник раскрепощения крестьян, ультрареакционер, Муравьев ратовал за увеличение и без того высоких крестьянских податей и налогов. В его распоряжении были так называемые государственные крестьяне, находившиеся в личной собственности царя и членов царской семьи. Муравьев резко увеличил поборы с подвластных ему крестьян, без суда и следствия ссылал в отдаленные сибирские губернии тех, кто выражал свое недовольство.
Летом 1858 года Муравьев объездил деревни европейской части России, чтобы навести там свой, муравьевский "порядок". После этих инспекторских поездок к его дому на Литейной потянулись ходоки-крестьяне. Они шли, голодные, оборванные, из далеких губерний и деревень с надеждой на отсрочку платежей. Осенью 1858 года из окон некрасовской квартиры можно было частенько видеть крестьян, толпившихся у парадного подъезда департамента. Швейцар с помощью городового и дворника отгонял их от подъезда, дабы директорский глаз не обнаружил неприглядных и докучливых ходатаев. Одну из таких сцен наблюдала жена Некрасова А. Я. Панаева и обратила на нее внимание поэта. Через несколько часов он прочел Панаевой знаменитые строки стихотворения "Размышления у парадного подъезда".

Вот парадный подъезд.
По торжественным дням,
Одержимый холопским недугом,
Целый город с каким-то испугом
Подъезжает к заветным дверям;
Записав свое имя и званье,
Разъезжаются гости домой,
Так глубоко довольны собой,
Что подумаешь - в том их призванье!
А в обычные дни этот пышный подъезд
Осаждают убогие лица:
Прожектеры, искатели мест,
И преклонный старик, и вдовица.
От него и к нему то и знай по утрам
Всё курьеры с бумагами скачут.
Возвращаясь, иной напевает "трам-трам",
А иные просители плачут.
Раз я видел, сюда мужики подошли,
Деревенские русские люди,
Помолились на церковь и стали вдали,
Свесив русые головы к груди;
Показался швейцар. "Допусти",- говорят
С выраженьем надежды и муки.
Он гостей оглядел: некрасивы на взгляд!
Загорелые лица и руки,
Армячишка худой на плечах,
По котомке на спинах согнутых,
Крест на шее и кровь на ногах,
В самодельные лапти обутых
(Знать, брели-то долгонько они
Из каких-нибудь дальних губерний) .
Кто-то крикнул швейцару: "Гони!
Наш не любит оборванной черни! "
И захлопнулась дверь. Постояв,
Развязали кошли пилигримы,
Но швейцар не пустил, скудной лепты не взяв,
И пошли они, солнцем палимы,
Повторяя: "Суди его бог! ",
Разводя безнадежно руками,
И, покуда я видеть их мог,
С непокрытыми шли головами...