Какая Женщина заполняет миры романтика, а какая - циника? см. Татьяну Толстую.

В другой сцене Шарлотта рассказывает внуку, как она зашла в избу, чтобы отнести лекарство старушке, и – «тут-то бабушка и увидела ее» – молодую женщину с ребенком на руках. «Молодая женщина с ребенком на руках стояла у окна, сплошь затканного морозными узорами» . И опять, заметим, «запах горящих дров витал среди темных стен и смешивался с запахом мороза» – дым отечества! «И знаешь, это была, конечно, иллюзия… Но у нее было такое бледное, такое тонкое лицо… Точно те ледяные цветы на оконном стекле. Да, как будто ее черты проступили из морозного узора. Я никогда не видела красоты столь хрупкой. Словно икона, писанная на льду… »
«Французский привой, который я считал атрофировавшимся, все еще был во мне и мешал мне видеть, – говорит герой романа. – Он расчленял реальность надвое. Как тело той женщины, за которой я подглядывал в два иллюминатора: была женщина в белой блузке, спокойная и очень обыкновенная, и была другая – огромный круп, своей плотской мощью делающий почти ненужным остальное тело.
И тем не менее я знал, что две женщины – на самом деле всего одна. В точности как разорванная реальность. Французская иллюзия мутила мне зрение, подобно тому, как опьянение удваивает мир обманчиво живым миражом… »
В обеих сценах есть женщина (там блудница, там святая) , есть окно (иллюминатор) , есть «иллюзия» , есть и «дым» – мертвое пожарище полусгоревшего катера или живой запах горящих дров. Вот набор ключевых образов. Что дальше? Что с этим делать? «Что хотел автор сказать своим произведением? » А дальше автор – в который уже раз, следуя логике, не вполне разделяемой читателем (да хотя бы мной) , но очень для него органичной, делает следующий вывод:
«Я видел замерзшее окно, искристую голубизну изморози, молодую женщину с ребенком. Шарлотта рассказывала по-французски. Французский язык проник в эту избу, которая всегда пугала меня своей темной жизнью, весомой и очень русской. И вот в ее глубинах осветилось окно. Шарлотта говорила по-французски. А могла бы и по-русски. Это ничего не отняло бы у воссозданного мгновения. Значит, существует что-то вроде языка-посредника. Универсальный язык! Я снова вспомнил о том „межъязычье“, которое открыл благодаря оговорке, о „языке удивления“…» Татьяна Толстая. НЕ КЫСЬ

Это страдающее телесное, на страдании своем не сосредоточенное: некоторым образом Иов, обращающийся не ко врачу с просьбой об излечении, даже не к Богу с просьбой об излечении, а к Богу с несколько недоуменными и до конца не сформулированными вопросами: что это? Неужели вон тот – это я? Что это болит и разговаривает? Как всё это произошло? Мир здесь полон странных, страшных существ и предметов, как в фильмах Жене и Каро – только без их карнавального гротеска. То есть они по-настоящему страшные – "неорганические волки-одиночки", саламандры, которые выползают из-под ног сгорающей на костре Жанны Д'Арк. Ад – не ад, а если и ад, то скорее московский Хёль, где Вотан, сидя над прорванной трубой теплоцентрали, говорит с черепом Мимира. Тексты эти неподдельно религиозны – в своем, специфическом смысле. Станислав Львовский Из сборника"Три месяца второго года" 2002 ПРОЧТИ, ЧТО СТЁР