ДРОВОСЕК... Какой из книг лучше?

. В это время Элли принесла маслёнку.

— Где смазывать? — спросила она.

— Сначала шею, — ответил Железный Дровосек.

И Элли смазала шею, но она так заржавела, что Страшиле долго пришлось поворачивать голову Дровосека направо и налево, пока шея не перестала скрипеть.

— Теперь, пожалуйста руки!

И Элли стала смазывать суставы рук, а Страшила осторожно поднимал и опускал руки Дровосека, пока они стали действительно как новенькие. Тогда Железный Дровосек глубоко вздохнул и бросил топор.

— Ух, как хорошо! — сказал он. — Я поднял вверх топор, прежде чем заржаветь и очень рад, что могу от него избавиться. Ну, а теперь дайте мне маслёнку, я смажу себе ноги и всё будет в порядке.

Смазав ноги так, что он мог свободно двигать ими, Железный Дровосек много раз поблагодарил Элли, потому что он был очень вежливым.

— Я стоял бы здесь до тех пор, пока не обратился бы в железную пыль. Вы спасли мне жизнь! Кто вы такие?

— Я Элли, а это мои друзья…

(Волков "Волшебник Изумрудного города")

Потом отвели с великой честью и почетом дровосека на корабль и поплыли с ним прямо в Сулейманское царство. Когда они приплыли, султан Сулейман мигом влез на трон и приказал привести их к себе. Послы упали перед ним на колени, и самый партии и самый усатый из них начал:
– Наш всемилостивейший господин и владыка, повелитель всех правоверных, пан султан Сулейман! По твоему высочайшему приказу отбыли мы на остров, именуемый Европой, дабы отыскать там знаменитейшего, ученейшего и славнейшего доктора для принцессы Зубейды. Вот он тут и есть, пан султан. Это знаменитый и славный лекарь, д-р Овосек. Да будет вам известно, что доктор этот за работой не хуже д-р Угого, платить ему надо, как д-р Угу, ест и пьет он, как д-р Акон. А это, пап султан, все славные и знаменитые доктора, отсюда видно, что мы напали на самого подходящего. Гм, гм.. . Вот теперь уже все.
– Приветствую вас, д-р Овосек, – сказал султан Сулейман. – Прошу вас пойти посмотреть мою дочь принцессу Зубейду.
"Что ж, почему бы и не пойти? " – сказал себе дровосек, и сам султан отвел его в мрачную, затемненную комнату, устланную самыми красивыми коврами, дорожками и подушками, а на них лежала бледная, вся словно из воска, принцесса Зубейда и дремала.
– Ай-ай-ай! – сказал дровосек сочувственно. – Пан султан, девочка-то ваша вроде квёлая?
– То-то и оно, – вздохнул султан.
– Такая ледащая, – продолжал дровосек, – просто никудышная!
– Так и есть, – подтвердил султан грустно. – Ничего она у нас не хочет кушать.
– Тощая, как дранка, – сказал дровосек. – Как мочалка. И в лице ни кровинки, пан султан. Я бы сказал, что она совсем хворая.
– Конечно, хворая, – уныло произнес султан. – Затем я вас и пригласил, чтобы вы ее вылечили, раз вы д-р Овосек.
– Я? – удивился дровосек. – Батюшки-светы, как я могу ее вылечить?
– Это уж ваше дело, – сказал султан мрачным голосом. – 3атем вы сюда и приехали, и нечего тут антимонии разводить. И имейте в виду: если вы ее не вылечите, прикажу вам отрубить голову – и будет вам капут.

(Карел Чапек "О принцессе Сулейманской")

Юрий Козлов "Колодец пророков"
...
Возглавив службу безопасности крупнейшей в России финансово-промышленной группы «ДроvoseK», Пухов уволил прежних – зажиревших – и набрал новых – ловящих мышей – ребятишек. Люди на подобной работе портились довольно быстро по причине излишней близости к охраняемому телу. Им невольно закрадывалась в голову мысль вроде: а чем я, собственно, хуже; почему ему миллиарды (все) , а мне – жалкие миллионы (ничего) ; разве он сильнее, честнее, а главное умнее меня; за что ему такая везуха? Людей у тела следовало менять до того, как подобные мысли пускали в их головах глубокие корни. В противном случае тело сильно рисковало.
Прежде за спиной майора Пухова стояла (пусть только на словах, номинально) мощь государства. Он был всего лишь опережающим эхом его неотвратимой, в смысле достижения, поставленной – не важно правильной или нет – цели. Государство, как статуя Командора, шло по следам майора Пухова. Отныне за ним не стояло, не шло следом ничего. Поэтому ему был нужен Дровосек с его миллиардами, изобретаемыми Леночкой Пак рекламными телевизионными клипами, стендами и плакатами, с его загадочной, существующей вопреки всем мыслимым и немыслимым законам и правилам финансовой империей, метастазы-отделения которой вспухали, надувались и лопались как мыльные пузыри в разных городах страны. Постоянно меняющая очертания, ускользающая от вкладчиков и налоговых инспекторов, какая-то нереальная (случалось, что миллиарды по коротким кредитам перегонялись, обрастая по пути следования, как шерстью, процентами из Южно-Сахалинска в Калининград и обратно в точном соответствии с часовыми поясами страны, поспевая на счета к открытию местных банков и покидая их с окончанием рабочего дня) , империя Дровосека стопроцентно (на практике) подтверждала американскую мудрость, что время – это деньги. Напоминающая (если бы только не периодические самоубийства директоров и слезы вкладчиков) бродячий цирк, висящего в воздухе слона на паутинных ногах с картины Сальвадора Дали, империя Дровосека была той самой шапкой-невидимкой, натянуть которую на свои торчащие уши собирался майор Пухов. В государстве Россия он был достаточно известен и заметен для узкого круга лиц, принимающих решения в отношении дальнейшего пребывания на белом свете других лиц. В государстве Дровосека – ничтожен и неразличим.
Ибо не имел прямого отношения к деньгам.
Рекламы финансово-промышленной группы «ДроvoseK» – АО «ДроvoseK», банка «DrovoseK», холдинга, страховой, трастовой компаний и т д. (игра русских и латинских букв была гениальной выдумкой имиджмейкера Леночки Пак) – украшали города и веси России. Но особенно густо по части Дровосека (как будто он вознамерился срубить ее под корень) было в Москве. Леночка убедила шефа, и тот за огромные деньги перекупил у мэрии рекламное пространство над крышами домов на Тверской напротив знаменитого памятника Пушкину. Теперь вместо всем надоевших (и как утверждалось в патриотической ориентации газетах, оскорбляющих дух великого поэта) «Coca-Cola» и «Philips» там красовалось: «ДроvoseK – наше все».

...Однажды, в студеную зимнюю пору
Я из лесу вышел; был сильный мороз.
Гляжу, поднимается медленно в гору
Лошадка, везущая хворосту воз.
И шествуя важно, в спокойствии чинном,
Лошадку ведет под уздцы мужичок
В больших сапогах, в полушубке овчинном,
В больших рукавицах.. . а сам с ноготок!
"Здорово парнище! "- "Ступай себе мимо! "
-"Уж больно ты грозен, как я погляжу!
Откуда дровишки? "- "Из лесу, вестимо;
Отец, слышишь, рубит, а я отвожу".
(В лесу раздавался топор дровосека. )
"А что, у отца-то большая семья? "
-"Семья-то большая, да два человека
Всего мужиков-то: отец мой да я... "
-"Так вот оно что! А как звать тебя? " - "Власом".
-"А кой тебе годик? "- "Шестой миновал.. .
Ну, мертвая! "- крикнул малюточка басом,
Рванул под уздцы и быстрей зашагал....

"В твоем все было взоре,
О чем грустят мечты:
Была ты — остров в море,
Алтарь во храме — ты,
Цветы в лесном просторе,
И все — мои цветы!

Но сон был слишком нежен,
И длиться он не мог,
Конец был неизбежен!
Зов будущего строг:
«Вперед! » — но дух, мятежен,
Над сном, что был так нежен,
Ждет — медлит — изнемог.

Увы! — вся жизнь — в тумане,
Не будет больше нег.
«Навек, — навек, — навек! »
(Так волны в океане
Поют, свершая бег) .
Орел, убит, не встанет,
Дуб срублен, дровосек!

Все дни мои — как сказки,
И снами ночь живет:
Твои мне блещут глазки,
Твой легкий шаг поет, -
В какой эфирной пляске
У итальянских вод.

Ты в даль морей пространных
Плывешь, меня забыв,
Для радостей обманных,
Для грез, чей облик лжив,
От наших стран туманных,
От серебристых ив. " Э. По, пер. В. Брюсова, "Одной в раю".

***

"Топилась печь. Огонь дрожал во тьме.
Древесные угли чуть-чуть искрились.
Но мысли о зиме, о всей зиме,
каким-то странным образом роились.
Какой печалью нужно обладать,
чтоб вместо парка, что за три квартала,
пейзаж неясный долго вспоминать,
но знать, что больше нет его; не стало.
Да, понимать, что все пришло к концу
тому назад едва ль не за два века, -
но мыслями блуждать в ночном лесу
и все не слышать стука дровосека.
Стоят стволы, стоят кусты в ночи.
Вдали холмы лежат во тьме угрюмо.
Луна горит, как весь огонь в печи,
и жжет стволы. Но только нет в ней шума. "И. Бродский.

***

"Когда русская проза пошла в лагеря -
в землекопы,
а кто половчей - в лекаря,
в дровосеки, а кто потолковей - в актеры,
в парикмахеры
или в шоферы, -

вы немедля забыли свое ремесло:
прозой разве утешишься в горе?
Словно утлые щепки,
вас влекло и несло,
вас качало поэзии море.

По утрам, до поверки, смирны и тихи,
вы на нарах слагали стихи.
От бескормиц, как палки, тощи и сухи,
вы на марше творили стихи.
Из любой чепухи
вы лепили стихи.

Весь барак, ках дурак, бормотал, подбирал
рифму к рифме и строчку к строке.
То начальство стихом до костей пробирал,
то стремился излиться в тоске.

Ямб рождался из мерного боя лопат,
словно уголь, он в шахтах копался,
точно так же на фронте из шага солдат
он рождался и в строфы слагался.

А хорей вам за сахар заказывал вор,
чтобы песня была потягучей,
чтобы длинной была, как ночной разговор,
как Печора и Лена - тягучей.

А поэты вам в этом помочь не могли,
потому что поэты до шахт не дошли. "Б. Слуцкий, "Прозаики".

Сказка военного времени
Железный Дровосек

Как в сказке принц принцессу встретил
И с полувзгляда полюбил,
А соловей им пел сонеты
Под одобрение светил

Да, сказка в жизни - это странно,
И кто-то шепчет мне "ну-ну",
Но чудеса непостоянны,
И принц уходит на войну.

Принц в полинялой телогрейке,
Принц в полустертых сапогах
Он всех прекрасней, хоть убейте,
И он уходит на врага.

Принцесса юная рыдает,
И белый конь тоскливо ржет:
Чудес на фронте не бывает
И похоронная не лжет.

Ей ждать его совсем недолго -
Всего лишь жизнь, а может две,
И потекут седые волны
По венценосной голове.

Калитка вскрикнет, открываясь,
Прольются музыкой шаги.
А чудо все-таки бывает,
И ничего, что без ноги.