Игра в бисер. У окна.

"(...)По ногам дуло. Поджимая пальцы, я подошел к окну и выглянул.
За окном никого не было, не было даже дуба. Я протер глаза и снова
посмотрел. Я отчетливо видел прямо перед собой замшелый колодезный сруб с воротом, ворота и свою машину у ворот. "Все-таки сплю",-- успокоенно подумал я. Взгляд мой упал на подоконник, на растрепанную книгу. В прошлом сне это был третий том "Хождения по мукам", теперь на обложке я прочитал: "П. И. Карпов. Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники". Постукивая зубами от озноба, я перелистал книжку и просмотрел цветные вклейки. Потом я прочитал "Стих N 2":
В кругу облаков высоко
Чернокрылый воробей
Трепеща и одиноко
Парит быстро над землей.
Он летит ночной порой,
Лунным светом освещенный,
И, ничем не удрученный,
Все он видит под собой.
Гордый, хищный, разъяренный,
И, летая, словно тень,
Глаза светятся как день.
Пол вдруг качнулся под моими ногами. Раздался пронзительный
протяжный скрип, затем, подобно гулу далекого землетрясения, раздалось рокочущее: "Ко-о.. . Ко-о.. . Ко-о... " Изба заколебалась, как лодка на волнах. Двор за окном сдвинулся в сторону, а из-под окна вылезла и вонзилась когтями в землю исполинская куриная нога, провела в траве глубокие борозды и снова скрылась. Пол круто накренился, я почувствовал что падаю, схватился руками за что-то мягкое, стукнулся боком и головой и свалился с дивана. Я лежал на половиках, вцепившись в подушку, упавшую вместе со мной. В комнате было совсем светло. За окном кто-то обстоятельно откашливался.
-- Ну-с, так.. . --сказал хорошо поставленный мужской голос. --В
некотором было царстве, в некотором государстве был-жил царь, по
имени.. . мнэ-э.. . Ну, в конце концов неважно. Скажем, мнэ-э.. .
Полуэкт.. . У него было три сына-царевича. Первый.. . мнэ-э-э.. . Третий
был дурак, а вот первый?. .
Пригибаясь, как солдат под обстрелом, я подобрался к окну и
выглянул. Дуб был на месте. Спиною к нему стоял в глубокой задумчивости на задних лапах кот Василий. В зубах у него был зажат цветок кувшинки.
Кот смотрел себе под ноги и тянул: "Мнэ-э-э... " Потом он тряхнул
головой, заложил передние лапы за спину и, слегка сутулясь, как доцент
Дубино-Княжицкий на лекции, плавным шагом пошел в сторону от дуба.
-- Хорошо.. . --говорил кот сквозь зубы. --Бывали-живали царь
да царица. У царя, у царицы был один сын.. . мнэ-э.. . дурак,
естественно.. .
Кот с досадой выплюнул цветок и, весь сморщившись, потер лоб.
-- Отчаянное положение, --проговорил он. --Ведь кое-что помню!
"Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь -- на обед, молодец -- на
ужин... " Откуда бы это? А Иван, сами понимаете -- дурак, отвечает: "Эх
ты, поганое чудище, не уловивши бела лебедя, да кушаешь! " Потом,
естественно -- каленая стрела, все три головы долой, Иван вынимает три
сердца и привозит, кретин, домой матери.. . Какой подарочек! --Кот
сардонически засмеялся, потом вздохнул. --Есть еще такая болезнь --
склероз, --сообщил он.
Он снова вздохнул, повернул обратно к дубу и запел: "Кря-кря, мои
деточки! Кря-кря, голубяточки! Я.. . мнэ-э.. . я слезой вас отпаивала.. .
вернее -- выпаивала... " Он в третий раз вздохнул и некоторое время шел
молча. Поравнявшись с дубом, он вдруг немузыкально заорал: "Сладок кус недоедала!... " (..) Братья Стругацкие, "Понедельник... "

О. Генри «Последний лист"

... Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз.
Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела
в окно и считала - считала в обратном порядке.
- Двенадцать, - произнесла она, и немного погодя: - Одиннадцать, -
а потом: - "Десять" и "девять", а потом: - "Восемь" и "семь" - почти
одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой,
унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ
с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену.
Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей
цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
- Что там такое, милая? - спросила Сью.
- Шесть, - едва слышно ответила Джонси. - Теперь они облетают гораздо
быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь
это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
- Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
- Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже
три дня. Разве доктор не сказал тебе?
- Первый раз слышу такую глупость! - с великолепным презрением отпарировала
Сью. - Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты
поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой.
Да ведь еще сегодня утром доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь.. .
позволь, как же это он сказал?. . что у тебя десять шансов против одного. А ведь
это не меньше, чем у каждого из нас здесь, в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае
или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди
закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей
больной девочки и свиных котлет для себя.
- Вина тебе покупать больше не надо, - отвечала Джонси, пристально глядя
в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается
всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я.
- Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь ты мне не
открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать?
...
- Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того, я не
желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
- Скажи мне, когда кончишь, - закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная
и неподвижная, как поверженная статуя, - потому что мне хочется видеть, как
упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется
освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все ниже и ниже, как
один из этих бедных, усталых листьев.
- Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне надо позвать Бермана, я хочу
писать с него золотоискателя-отшельника.
...
Старик Берман был художник, ..в искусстве Берман был
неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. ..Он пил запоем, но все еще
говорил о своем будущем шедевре.
...

Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого
подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли
к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря
ни слова.
...
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не
сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
- Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю
ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща - последний! Все еще
темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления
и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.
- Это последний, - сказала Джонси. - Я думала, что он непременно упадет
ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.

А. П. Чехов "Чайка"

Тригорин. Мне самому не хочется уезжать.
Маша. А вы попросите, чтобы она осталась.
Тригорин. Нет, теперь не останется. Сын ведет себя крайне бестактно. То стрелялся, а теперь, говорят, собирается меня на дуэль вызвать. А чего ради? Дуется, фыркает, проповедует новые формы.. . Но ведь всем хватит места, и новым и старым, - зачем толкаться?
Маша. Ну, и ревность. Впрочем, это не мое дело.
Пауза. Яков проходит слева направо с чемоданом; входит Нина и останавливается у окна.

Мой учитель не очень-то умен, но добрый человек и бедняк, и меня сильно любит. Его жалко. И его мать-старушку жалко. Ну-с, позвольте пожелать вам всего хорошего. Не поминайте лихом. (Крепко пожимает руку. ) Очень вам благодарна за ваше доброе расположение. Пришлите же мне ваши книжки, непременно с автографом. Только не пишите "многоуважаемой", а просто так: "Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на этом свете". Прощайте! (Уходит. )

Нина (протягивая в сторону Тригорина руку, сжатую в кулак) . Чёт или нечет?
Тригорин. Чёт.
Нина (вздохнув) . Нет. У меня в руке только одна горошина. Я загадала: идти мне в актрисы или нет? Хоть бы посоветовал кто.
Тригорин. Тут советовать нельзя.
Пауза.

Нина. Мы расстаемся и.. . пожалуй, более уже не увидимся. Я прошу вас принять от меня на память вот этот маленький медальон. Я приказала вырезать ваши инициалы.. . а с этой стороны название вашей книжки: "Дни и ночи. "
Тригорин. Как грациозно! (Целует медальон. ) Прелестный подарок!
Нина. Иногда вспоминайте обо мне.
Тригорин. Я буду вспоминать. Я буду вспоминать вас, какою вы были в тот ясный день - помните? - неделю назад, когда вы были в светлом платье.. . Мы разговаривали.. . еще тогда на скамье лежала белая чайка.
Нина (задумчиво) . Да, чайка.. .

"Размышляя обо всем этом, Павлуня чуть не забыл, что кровать переставлена ближе к окну. Он повернул голову и сразу увидел синее небо. Там же висела большая прозрачная сосулька: она намерзла на карнизе и была похожа на штык. Павлуня увидел, как на ее остром кончике копилась капля золотистой воды, копилась, копилась, стала тяжелее себя и полетела вниз. Павлуне стало весело. Снег в огороде был белый, белый, небо вверху такое синее, как обложка на тетрадочке, которую только-только выдали и на которой не поставлено еще ни одной буковки, а не то что фамилии.
Дальше за огородом, под горой, была река. Она еще вся заметена снегом, снег и на крышах, на грядках, и на лужке тоже не было еще ни одной проталины. Павлуня увидел, как дрожит от ветра торчащий из снега стебель прошлогоднего репейника, и догадался, что на улице еще холодно, хотя и капает с застрехов.
«Снегу наворотило, – думает Павлуня, – столько снегу не скоро растает. На одной нашей крыше, наверно, пудов двенадцать, а то, может, и больше» . На этом месте Павлуня вспомнил, как прошлой весной отец скидывал снег с крыши. Деревянной лопатой он нарезал большущие глыбы. Такая глыба сперва тихо трогалась с места, а потом шумно ползла по крыше и – бух! Когда на крыше осталась одна такая глыба, отец сбросил вниз лопату, а сам сел верхом на последнюю глыбу и поехал с крыши. Павлуня увидел, как отец шлепнулся в снег почти по шейку. Тогда они долго вместе с отцом хохотали, и Павлуня решил твердо, что на будущую зиму сам будет скидывать снег и тоже прокатится на последней глыбе. Но теперь было ясно, что это дело не сбудется. Если Павлуня и выздоровеет к теплу, то либо уже снег растает, либо мать все равно не пустит на улицу. Недаром фельдшер Иван Яковлевич говорил, что надо греть ноги и все время сидеть в тепле. Еще он говорил о том, чтобы свозить Павлуню в областную больницу, да где там! Отцу с матерью и так все некогда, да и денег надо порядочно, чтобы ехать.
За такими мыслями Павлуня задремал и не слышал, как хлопнули ворота с улицы. В избу вошел отец и положил у дверей под кровать какую-то круглую штуковину.
– Папка, чего это ты принес? – спросил Павлуня.
– Лежи, лежи, это фильтр масляный, – сказал отец, снял свою блестящую фуфайку и начал мыться из рукомойника. – Это, брат, знаешь, вроде сита, масло сквозь него проходит и очищается от всяких примесей.
– А почему в масле примесь?
– Ну, брат, всяко бывает.
– Ох, папка, папка.
Павлуня хотел еще что-то сказать, но не сказал, а потрогал жесткие отцовы пальцы. От них пахло трактором и снегом.
– Всяко, брат Павлуня, бывает, – повторил отец, – в любой жидкости примеси есть.
Павлуня вздохнул, а отец пошабарошил у него на голове, как раз в том месте, где пониже макушки сходились и закручивались воронкой Павлунины волосята.
Вскоре пришла мать и стали ужинать. " (В. Белов "Скворцы")

...«Это Николай Иванович, по шагам узнаю, – подумала Маргарита, – надо будет сделать на прощание что-то очень смешное и интересное» .
Маргарита рванула штору в сторону и села на подоконник боком, охватив колено руками. Лунный свет лизнул ее с правого бока. Маргарита подняла голову к луне и сделала задумчивое и поэтическое лицо. Шаги стукнули еще раза два и затем внезапно стихли. Еще полюбовавшись на луну, вздохнув для приличия, Маргарита повернула голову в сад и действительно увидела Николая Ивановича, проживающего в нижнем этаже этого самого особняка. Луна ярко заливала Николая Ивановича. Он сидел на скамейке, и по всему было видно, что он опустился на нее внезапно. Пенсне на его лице как-то перекосилось, а свой портфель он сжимал в руках.
– А, здравствуйте, Николай Иванович! – грустным голосом сказала Маргарита, – добрый вечер! Вы из заседания?
Николай Иванович ничего не ответил на это.
– А я, – продолжала Маргарита, побольше высовываясь в сад, – сижу одна, как видите, скучаю, гляжу на луну и слушаю вальс.
Левою рукою Маргарита провела по виску, поправляя прядь волос, потом сказала сердито:
– Это невыносимо, Николай Иванович! Все-таки я дама, в конце концов! Ведь это хамство не отвечать, когда с вами разговаривают!
Николай Иванович, видный в луне до последней пуговки на серой жилетке, до последнего волоска в светлой бородке клинышком, вдруг усмехнулся дикой усмешкой, поднялся со скамейки и, очевидно, не помня себя от смущения, вместо того, чтобы снять шляпу, махнул портфелем в сторону и ноги согнул, как будто собирался пуститься вприсядку.
– Ах, какой вы скучный тип, Николай Иванович, – продолжала Маргарита, – вообще вы все мне так надоели, что я выразить вам этого не могу, и так я счастлива, что с вами расстаюсь! Ну вас к чертовой матери!...

Случайно подслушанный Печориным разговор у окна
"В одном из домов слободки, построенном на краю обрыва, заметил я
чрезвычайное освещение; по временам раздавался нестройный говор и крики, изобличавшие военную пирушку. Я слез и подкрался к окну; неплотно притворенный ставень позволил мне видеть пирующих и расслышать их слова. Говорили обо мне.
Драгунский капитан, разгоряченный вином, ударил по столу кулаком,
требуя внимания.
- Господа! - сказал он, - это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слетки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу! Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги... "

"... Тогда Монте-Кристо медленно вышел из дома и снова направился к гавани. Но Мерседес не видела, как он удалялся, хоть и стояла у окна мансарды, где жил старик Дантес. Глаза её искали вдали корабль, уносивший её сына в открытое море. Правда, губы её невольно, чуть слышно шептали: "Эдмон! Эдмон! "
(А. Дюма "Граф Монте-Кристо")