Игра в бисер. Эрвин Шредингер, записные книжки Андрея Платонова и другие. 1

Ладно, ладно, давай не о смысле жизни, больше вообще ни о чем таком.
Лучше вот о том, как в подвальном баре со стробоскопом под потолком пахнет липкой самбукой и табаком
В пятницу народу всегда битком
И красивые, пьяные и не мы выбегают курить, он в ботинках, она на цыпочках, босиком
У нее в руке босоножка со сломанным каблуком
Он хохочет так, что едва не давится кадыком

Черт с ним, с мироустройством, все это бессилие и гнилье
расскажи мне о том, как красивые и не мы приезжают на юг, снимают себе жилье,
как старухи передают ему миски с фруктами для нее
и какое таксисты бессовестное жулье
и как тетка снимает у них во дворе с веревки свое негнущееся белье,
деревянное от крахмала
как немного им нужно, счастье мое
как мало

Расскажи мне о том, как постигший важное – одинок
как у загорелых улыбки белые, как чеснок,
и про то, как первая сигарета сбивает с ног,
если ее выкурить натощак
говори со мной о простых вещах

Как пропитывают влюбленных густым мерцающим веществом
и как старики хотят продышать себе пятачок в одиночестве,
как в заиндевевшем стекле автобуса,
протереть его рукавом,
говоря о мертвом как о живом

Как красивые и не мы в первый раз целуют друг друга в мочки, несмелы, робки
как они подпевают радио, стоя в пробке
как несут хоронить кота в обувной коробке
как холодную куклу, в тряпке
как на юге у них звонит, а они не снимают трубки,
чтобы не говорить, тяжело дыша, «мама, все в порядке» ;
как они называют будущих сыновей всякими идиотскими именами
слишком чудесные и простые,
чтоб оказаться нами.
расскажи мне, мой свет, как она забирается прямо в туфлях к нему в кровать
и читает «Терезу батисту, уставшую воевать»
и закатывает глаза, чтоб не зареветь
и как люди любят себя по-всякому убивать,
чтобы не мертветь

Расскажи мне о том, как он носит очки без диоптрий, чтобы казаться старше,
чтобы нравиться билетёрше,
вахтёрше,
папиной секретарше,
но когда садится обедать с друзьями и предается сплетням,
он снимает их, становясь почти семнадцатилетним

Расскажи мне о том, как летние фейерверки над морем вспыхивают, потрескивая
почему та одна фотография, где вы вместе, всегда нерезкая
как одна смс делается эпиграфом
долгих лет унижения; как от злости челюсти стискиваются так, словно ты алмазы в мелкую пыль дробишь ими
почему мы всегда чудовищно переигрываем,
когда нужно казаться всем остальным счастливыми,
разлюбившими.

Почему у всех, кто указывает нам место, пальцы вечно в слюне и сале
почему с нами говорят на любые темы,
кроме самых насущных тем
почему никакая боль все равно не оправдывается тем,
как мы точно о ней когда-нибудь написали

Расскажи мне, как те, кому нечего сообщить, любят вечеринки, где много прессы
все эти актрисы
метрессы
праздные мудотрясы
жаловаться на стрессы,
решать вопросы,
наблюдать за тем, как твои кумиры обращаются в человеческую труху
расскажи мне как на духу
почему к красивым когда-то нам приросла презрительная гримаса
почему мы куски бессонного злого мяса
или лучше о тех, у мыса

Вот они сидят у самого моря в обнимку,
ладони у них в песке,
и они решают, кому идти руки мыть и спускаться вниз
просить ножик у рыбаков, чтоб порезать дыню и ананас
даже пахнут они – гвоздика или анис –
совершенно не нами
значительно лучше нас.

Человек —странное существо… Он ходит по кругу, меняя одно чувство на другое. И все оттого, что у него не хватает силы ни на прощение, ни на понимание. Он хочет, чтобы все в этом мире складывалось согласно его собственному представлению о жизни — о том, что правильно, а что неправильно, что истинно, а что ложно. Он тиран и сам не догадывается об этом.
Когда человеку плохо, ему настолько же невыносимо чужое счастье, сколь и собственное страдание. Ему кажется, что если он страдает, то страдать должен и весь окружающий мир, каждый человек. Тогда как ему следовало бы радоваться тому, что в мире кроме страданий есть еще и счастье. Этим бы он мог преодолеть собственное страдание. Но слабость и зависть мешают ему.

Анхель Де Куатье. Сердце ангела

Ф. Достоевский
"Идиот"

"...— Счастлив! вы умеете быть счастливым? — вскричала Аглая: — так как же вы говорите, что не научились глядеть? Еще нас поучите.

— Научите, пожалуста, — смеялась Аделаида.

— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я всё почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь не далеко; чему же я вас научу? Сначала мне было только не скучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше, тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее, А почему это всё — довольно трудно рассказать.

— Так что вам уж никуда и не хотелось, никуда вас не позывало? — спросила Александра.

— Сначала, с самого начала, да, позывало, и я впадал в большое беспокойство. Всё думал, как я буду жить; свою судьбу хотел испытать, особенно в иные минуты бывал беспокоен. Вы знаете, такие минуты есть, особенно в уединении. У нас там водопад был, небольшой, высоко с горы падал и такою тонкою ниткой, почти перпендикулярно, — белый, шумливый, пенистый; падал высоко, а казалось, довольно низко, был в полверсте, а казалось, что до него пятьдесят шагов. Я по ночам любил слушать его шум; вот в эти минуты доходил иногда до большого беспокойства. Тоже иногда в полдень, когда зайдешь куда-нибудь в горы, станешь один посредине горы, кругом сосны, старые, большие, смолистые; вверху на скале старый замок средневековой, развалины; наша деревенька далеко внизу, чуть видна; солнце яркое, небо голубое, тишина страшная. Вот тут-то, бывало, и зовет всё куда-то, и мне всё казалось, что если пойти всё прямо, идти долго, долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней чем у нас; такой большой город мне всё мечтался, как Неаполь, в нем всё дворцы, шум, гром, жизнь… Да, мало ли что мечталось! А потом мне показалось, что и в тюрьме можно огромную жизнь найти.

— Последнюю похвальную мысль я еще в моей Христоматии, когда мне двенадцать лет было, читала, — сказала Аглая.

— Это всё философия, — заметила Аделаида, — вы философ и нас приехали поучать.

— Вы, может, и правы, — улыбнулся князь, — я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать… Это может быть; право, может быть... "

" -- Не будет колесо вращаться, --сказала учительница.
-- Почему?
-- Не знаю пока.. . Это надо рассчитать. Оно не должно вращаться.
Моня крепко стукнул себя кулаком по колену.. . Встал и начал ходить по
комнате.
-- Ну, ребята!. . --заговорил он. --Я не понимаю: или вы заучились,
или.. . Почему не будет-то? --Моня остановился, глядя в упор на женщину. --
Почему?
Женщина тоже смотрела на него, несколько встревоженная. Она, как видно,
немножко даже испугалась,
-- А вам нужно, чтобы оно вращалось? --спросила она.
Моня пропустил, что она это весьма глупо спросила, сам спросил -- все
свое:
-- Почему оно не будет вращаться?
-- А как вам муж объяснил?
-- Муж.. . никак. Муж взялся стыдить меня, --И опять Моня кинулся к
чертежу: -- Вы скажите, почему колесо.. . Груз давит?
-- Давит.
-- Давит, Стержень от этого давления.. .
-- Знаете что, --прервала Моню учительница, --чего мы гадаем тут: это
нам легко объяснит учитель физики, Александр Иванович такой.. . Не знаете
его?
-- Знаю.
-- Он же недалеко здесь живет.
Моня взял чертеж. Он знал, где живет учитель физики.
-- Только подождите меня, ладно? --попросила учительница. --Я с вами
пойду. Мне тоже интересно стало.
Моня сел на стул.
Учительница замешкалась:
-- Мне одеться нужно.. .
-- А-а, --догадался Моня. --Ну конечно. Я на крыльце подожду. --Моня
пошел к выходу, но с порога еще оглянулся, сказал с улыбкой: -- Вот дела-то!
Да?
-- Я сейчас, --сказала женщина.
Учитель физики, очень добрый человек, из поволжских немцев, по фамилии
Гекман, с улыбкой слушал возбужденного Моню.. . Смотрел в чертеж. Выслушал.
-- Вот!. . --сказал он молодой учительнице с неподдельным восторгом. --
Видите, как все продумано! А вы говорите.. . --И повернулся к Моне, И,
потихоньку тоже возбуждаясь, стал объяснять:
-- Смотрите сюда: я почти ничего не меняю в вашей конструкции, но
только внесу маленькие изменения. Я уберу (он выговаривал "уперу") ваш желоб
и ваш груз.. . А к ободу колеса вместо желоба прикреплю тоже стержень --
вертикально. Вот.. . --Гекман нарисовал свое колесо и к ободу его
"прикрепил" стержень. --Вот сюда мы его присобачим.. . Так? --Гекман был
очень доволен, --Теперь я к этому вертикальному стержню прикрепляю
пружину.. . Во-от. --Учитель и пружину изобразил. --А другим концом.. .
-- Я уже такой двигатель видел в книге, --остановил Моня учителя. --
Так не будет крутиться.
-- Ага! --воскликнул счастливый учитель. --А почему?
-- Пружина одинаково давит в обои концы.. .
-- Это ясно? ! Взяли ваш вариант: груз. Груз лежит на желобе и давит на
стержень. Но ведь груз -- это та же пружина, с которой вам все ясно: груз
так же одинаково давит и на стержень и на желоб. Ни на что -- чуть-чуть
меньше, ни на что -- чуть-чуть больше. Колесо стоит,
Это показалось Моне чудовищным.
-- Да как же? ! --вскинулся он, --Вы что? По желобу он только
скользит, --желоб можно еще круче поставить, --а на стержень падает. И это
-- одинаково? ! --Моня свирепо смотрел на учителя. Но того все не оставляла
странная радость,
-- Да! --тоже воскликнул он, улыбаясь. Наверно, его так радовала
незыблемость законов механики. --Одинаково! Эта неравномерность -- это
кажущаяся неравномерность, здесь абсолютное равенство.. .
-- Да горите вы синим огнем с вашим равенством! --горько сказал Моня.
Сгреб чертеж и пошел вон. " (В. Шукшин "Моня упорный)