Игра в бисер. С. К. азочные вопросы 1.

С. Кржижановский Грайи.

...Человек, победивший Грай, мог продолжать подъем. Навстречу швыряла
молниями гроза. Гудели ветры. Тучи били серыми крылами. Но человек шел и
шел: с камня на камень, извивами тропы, уступами скал - к парнасской выси.
Тучи, молнии, ветры остались внизу; над головой колосилось желтыми лучами
круглое солнце, у ног же качались, буквами из букв вырастая, длинные,
короткие, чернильной чернью налитые, графитной пыльцой присыпанные строки.
Меж строк с тонких стеблей гляделись махрово - расплывшиеся кляксы. А по
колено в словах - белоснежный крылатый Пегас: крылья за спиной; в зубах -
охапка полусжеванных строк: жует, роняя то слово, то букву, то слог.
Хотел было смельчак заарканить Пегаса, но тот раскрыл шумящие бурей
мощные крылья. Тогда победитель нарвал строк с парнасского луга, тома на
два, и стал спускаться назад к жилью.
Когда в низинах стало известно, что доступ к парнасским высям
свободен, люди тотчас же полезли и закарабкались по камням и тропам вверх.
Толпами. Но путь по срывам и кручам был тяжек. Многим пришлось, стеная и
охая, сползать вниз, бросив затею. Вернувшиеся жаловались старейшинам. Те
приказали: срывать кручи, круглить излом троп, делать их шире, а в опасных
местах ставить перила. И когда все было сделано по слову старейшин, люди
снова - кто в одиночку, кто с женами, детьми и слугами, mit Kind und Kegel
- потянулись вереницею из долины к высям.
Белые снега Олимпа, затоптанные ногами и истыканные палками, посерели
и стаяли. Внизу, под черепицами, открывались издательства, платившие за
каждую сорванную и доставленную с Парнаса строку по медной монете. Жадность
овладела всеми. Строки и строфы рвали руками, стригли садовыми ножницами,
косили косами. В суете иные поэмы попали под подошвы, сломались и спутали
свои рифмы. Тогда построчная плата стала катастрофически падать; вновь
организованная комиссия по благоустройству Парнаса на всех скалах и у
поворотов всех троп вывесила правила:
" 1. Доступ на вершину Парнаса всем лицам, кроме предъявивших
удостоверение с печатью Коллегии Большого Пера, с сего числа безусловно
воспрещен.
 2. Звания поэта удостаиваются лица по выдержании соответствующих
испытаний при Коллегии Большого Пера. Как-то: испытания на прогон любой
фразы сквозь все 24 метра и 1 идеологию; экзамена по сращиванию рифм и т.
д. и т. д.
 3. Незарегистрированным: строк не рвать, Муз с собой не водить. За
каждую незаконно сорванную букву виновные ответят перед Трибуналом критики,
коему и предлагается озаботиться проведением в жизнь настоящих правил".
До указа буквы и строки росли из земли как попало: омеги и альфы
вперемежку с юсами и азами. Рядом со скромными эмюэтами и круглым омикроном
цвели себе пышные дэбль-ю, крохотные треугольники ижиц. Меж стройных
стеблей пятистопного ямба трагедии, с росинками слез у острых концов,
путались сорные, врозь глядящие вирши и сросшиеся рифмами газеллы.
Комиссия постановила ликвидировать беспорядок: парнасские строки были
рассортированы по алфавитам, по поэтическим родам, видам и подвидам, с
соблюдением строфических, ритмических и метрических классификаций.
Пегас долго оставался неуловимым. Подпустит иной раз и близко, на
дюжину строк, и вдруг - крылья врозь, сверкнут копыта: ищи его на дальнем
уступе. Тогда было основано Общество правильной пегасиной охоты; на Пегаса
шли, вооружившись множеством гусиных и стальных перьев и остро очиненных
карандашных графитов: целые тучи их, затмевая солнце, летели на Пегаса,
вонзаясь в шею, в уши, в крылья. Израненный, он попробовал распрямить их -
и не мог.

Сказка о молодильных яблоках и живой воде?

А не А. Грин ли это? "Лошадиная голова"?"(...)Отбрасывая камни ногой, чтобы не скользнуть самому по этому
вылощенному как шлак ветрами и дождем выпуклому карнизу, Фицрой прочел мелкую
строку последних слов Добба жене: «Стою здесь и думаю о теб… » . «О тебе» , –
машинально договорил Фицрой. Этой строкой было сказано об ужасном исчезновении все – и так
полно, как не мог бы полнее передать чувства свои, – той минуты, – сам Добб,
будь Фицрой тогда с ним. Погибший остановился, захваченный острой глубиной
впечатления; сияющий горный мир хлынул в него всей силой собственного его
счастья, и он захотел весело воскликнуть, один, той, которая не могла слышать
его, но всегда была с ним. Он написал это в порыве, похожем на мальчишеский крик
в лесу – бессмысленный, но понятный, как наивно блуждающая улыбка. – Значит карандаш и пустота были рядом; так тесно, так неразрывно
сплетены были они, что ты не успел узнать этого, – сказал Фицрой, оборачиваясь и
упираясь спиной в скалу. Странная отчетливость представлений не покидала его. Он
видел нажатый сапогом камень и легкое движение согнутого колена, отчего камень
двинулся, отталкиваемый прянувшей взад ногой. Мгновенный удар крови в сердце и
голову стер все мысли, кроме вихря, сопровождающего падение, – вихрь и крик,
цепляясь за безумный след свой вверху, несли еще некоторое время иллюзию
кошмара, пока обратным ударом вернувшееся сознание, мгновенно осветив все, все
поняв и истребив тут же, в муке невыразимой, не перешло тайную границу молчания.
И этим все кончилось. Фицрой неподвижно стоял, смотря вниз и нервно касаясь жутким лучом
души – мрака, безмолвно рассматривавшего его из пучины сплошным зрачком. Он никогда ранее не смотрел так долго и тяжело в эту колоссальную
трубу, поперечный разрез которой вдали смыкался высокой скалой, имевшей условное
сходство с головой лошади, закинутой к небу. В ней, как в облачных фантомах,
было неясное и подавляющее торжество слепой формы, живущей тенью чувств наших,
бездыханно и поразительно, как мавзолей. Соответственно настроив внимание, можно
было счесть соседние углы скал согнутыми передними ногами гигантского коня,
вставшего на дыбы и задом оседающего в пустоту пропасти. (...) Он открыл глаза с чувством набегающего пространства и,
вяло спасаясь, оглянулся на строку Добба. (...) Рассеянно смочив языком такой же карандаш, каким писал Добб,
Фицрой, тоскливо улыбаясь, приписал в слове «тебе» последнюю, перехваченную
смертью букву и вывел внизу: «Думаю и люблю. И умираю – потому что носил
Зло» . Затем не более, как с чувством полета, рванувшего его силой
оступившегося навсегда тела, он отделился от скалы и стал вязнуть в мгновенно
проносящейся пустоте, – к мраку, начавшему беспощадно уходить вниз, скрывая все
глубже истинное свое лицо. Фицроя било и трепало кинувшимся к нему воздухом. «А
если не будет конца? » – От этой мысли он умер, и его тело достигло неизвестной
нам последней границы, где нет никогда дна и где его ожидал Добб. "