Игра в бисер. Тридцать лет спустя.

Роберт Хайнлайн "Дверь в лето"
Его предали. Предали те, кого он считал другом и любимой женщиной. Его гениальные изобретения — в чужих руках, а сам он — проснулся после гипотермии спустя тридцать лет после того, как ещё можно было что-то изменить. И ненависть и любовь остались глубоко в прошлом. Но тот, кто не сдался, иногда находит «дверь в лето» . Даже если для этого нужно вернуться на тридцать лет назад.



...Но мне нравился этот крепкий новый мир, и я надеялся найти в нем счастье после стольких лет одиночества. Я был вне общества. Временами (обычно это случалось среди ночи) я был рад поменять все вокруг на моего дикого кота, на возможность повести маленькую Рикки в зоопарк, после обеда… или на дружбу Майлза, дружбу тех времен, когда мы вместе работали и вместе надеялись.

Но на дворе было начало 2001 года, и я не собирался отступать – мне не терпелось бросить мою нынешнюю работу и вернуться к чертежной доске. Много, чертовски много вещей, считавшихся невероятными в 1970 году, стали вполне возможными, и я хотел заняться своим настоящим делом, спроектировав несколько дюжин новых приборов.. .




...Каким бы ни был этот мир, он все равно мне нравится. Я нашел свою Дверь в Лето и ни за что на свете не соглашусь ни на какое путешествие во времени – боюсь попасть не туда. Пусть мои дети попробуют, если захотят. Я бы посоветовал отправиться вперед, а не назад. Путешествие во времени «назад» – это что-то вроде запасного выхода. Будущее всегда лучше прошлого. Вот только Пит стареет, бедняга, он уже сторонится схваток с молодыми соплеменниками и скоро, наверное, заснет навсегда. Всем сердцем надеюсь, что его маленькая верная душа отыщет Дверь в Лето и попадет туда, где всем котам хватает места, где роботы ничего не имеют против кошек, а люди ласковы, и никто не пинается.

Нет, мы не стали глуше или старше,
мы говорим слова свои, как прежде,
и наши пиджаки темны все так же,
и нас не любят женщины все те же.

И мы опять играем временами
в больших амфитеатрах одиночеств,
и те же фонари горят над нами,
как восклицательные знаки ночи.

Живем прошедшим, словно настоящим,
на будущее время не похожим,
опять не спим и забываем спящих,
и так же дело делаем все то же.

Храни, о юмор, юношей веселых
в сплошных круговоротах тьмы и света
великими для славы и позора
и добрыми -- для суетности века.

Однажды утром нам звонит Ёлочка и, сильно волнуясь, сбивчиво объясняет, что
мебель и вещи Коонен будут распроданы чужим людям и надо немедленно что-нибудь
сделать. Я сама начинаю волноваться, но все-таки не совсем понимаю, что делать.
Я обещаю ей поговорить с тобой и, как только ты возвращаешься вечером,
спрашиваю, кто это — Коонен.
— Как, ты не знаешь Таирова и Коонен?
Я отвечаю, что первое имя мне ещё что-то говорит, и робко предполагаю:
— Это, кажется, ученик Станиславского?
Ты принимаешься хохотать:
— Ты почти угадала, ты хитрая! Действительно, Алиса Коонен была ученицей
Станиславского. Но Таиров — великий режиссёр, который создал Камерный театр. Она
— одна из самых великих трагических актрис. Она умерла недавно, ей было больше
восьмидесяти лет. Надо пойти. И потом, если публика просит…
Когда мы приходим к нашей старушке, она рассказывает нам со слезами на
глазах, что в квартире её друзей — этой знаменитой супружеской пары — музея
вопреки надеждам, не будет, и все, что там есть, будет распродано. Она умоляет
нас взять хоть что-нибудь, потому что эти вещи — свидетели жизни артистов
русского театра — не должны попасть в случайные руки. Она считает, что им лучше
жить у нас.
Мы поднимаемся по лестнице и входим в квартиру. Комнаты очень тёмные, на
стенах — светлые пятна в тех местах, где висели картины. Повсюду картонные
коробки, набитые книгами, свёрнутые ковры… Все производит впечатление
вынужденного поспешного переезда, и от этого сжимается сердце. Мы держимся за
руки и молча идём по комнатам. Мне странно, что в доме такая громадная мебель.
Ты говоришь с горькой усмешкой:
— Они просто не смогли забрать все — в современных квартирах слишком мало
места. Но нам повезло — у нас большая квартира с холлом, нормальный коридор, где
все пройдёт, даже если надо, рояль! Посмотри и выбери, что хочешь.
А я посижу здесь.
И ты садишься в красивое кресло тёмного дерева в стиле ампир и просто тонешь
в нем. У кресла очень высокая спинка, как у плетёных шезлонгов, которые можно
видеть на пляжах на севере Франции. Я немедленно решаю, что мы берём это кресло.
Потом я останавливаюсь перед большим письменным столом с многочисленными
ящичками и выдвижными частями. Он похож и на конторку, и на бюро. Привлекают моё
внимание секретер очень дамского вида, на котором забыты несколько писем и
пыльных фотографий, и ещё — застеклённая горка. Внутри, в светлом ореховом
дереве поблёскивают лучи света, и создаётся контраст с красным деревом снаружи.
Наконец, мне показывают огромный платяной шкаф. Когда его открывают, оттуда
вырывается запах нафталина и театрального грима. В шкафу на железных плечиках
висят дорогие старомодные платья — тоже на продажу. Я с нежностью выбираю два из
них, расшитые жемчужинами и чёрными агатовыми бусинами, и кружевную накидку —
тоже чёрную.
Мы уходим немного грустные. Ты говоришь мне на лестнице:
— Целая жизнь — любовь, горести, успехи, трудности, творчество, поиск, — и не
остаётся ничего, кроме нескольких разрозненных частей целого, которое и
составляло эту жизнь…
Мы ещё долго беседуем на тему о быстротечности жизни, о суетности успеха, о
бесполезности накопления вещей, о неблагодарности правительства, о жадности
вездесущих наследников…
За этим письменным столом ты написал свои самые прекрасные стихи. В этом
кресле я часами слушала, завернувшись в плед, как ты читаешь мне их. В ящичках
секретера уложены сотни фотографий, статей, сувениров. Я увезла с собой в Париж
кружевную накидку, которая напоминает мне элегантность и изящество Алисы
Коонен.
При разделе имущества, в восьмидесятом году, я взяла лишь свои личные вещи,
оставив квартиру со всем её содержимым наследникам
Мне не хотелось бы, чтобы одним печальным днём кто-нибудь ходил вот так же по
нашей квартире, выбирая что-нибудь из вещей среди обломков нашей прошедшей жизни
Марина Влади. Владимир, или Прерванный полет

Служкин ассоциируется с Зиловым из "Утиной охоты" А. Вампилова.

"... ОФИЦИАНТ. Ружье заряжено.
ЗИЛОВ. Вот и прекрасно.

Саяпин исчезает.

ОФИЦИАНТ. Давай-ка. (Хватает Кузакова, выталкивает его за дверь. ) Так
будет лучше.. . А теперь опусти ружье.
ЗИЛОВ. И ты убирайся.

Мгновение они смотрят друг другу в глаза. Официант отступает к двери.

Живо.

Официант задержал появившегося в дверях Кузакова и исчез вместе с ним.
Зилов некоторое время стоит неподвижно. Затем медленно опускает вниз
правую руку с ружьем.
С ружьем в руках идет по комнате. Подходит к постели и бросается на нее
ничком. Вздрагивает. Еще раз. Вздрагивает чаще. Плачет он или смеется,
понять невозможно, но его тело долго содрогается так, как это бывает при
сильном смехе или плаче. Так проходит четверть минуты. Потом он лежит
неподвижно.
К этому времени дождь за окном прошел, синеет полоска неба, и крыша
соседнего дома освещена неярким предвечерним солнцем.
Раздается телефонный звонок. Он лежит неподвижно. Долго звонит телефон.
Он лежит неподвижно. Звонки прекращаются.
Звонки возобновляются. Он лежит не шевелясь. Звонки прекращаются.
Он поднимается, и мы видим его спокойное лицо. Плакал он или смеялся -
по его лицу мы так и не поймем. Он взял трубку, набрал номер. Говорит
ровным, деловым, несколько даже приподнятым тоном.

ЗИЛОВ. Дима?. . Это Зилов.. . Да.. . Извини, старик, я погорячился.. . Да,
все прошло.. . Совершенно спокоен.. . Да, хочу на охоту.. . Выезжаешь?. .
Прекрасно.. . Я готов.. . Да, сейчас выхожу. "

"Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.
Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.
Четыре дня они бомбили город,
и города не стало. Города
не люди и не прячутся в подъезде
во время ливня. Улицы, дома
не сходят в этих случаях с ума
и, падая, не призывают к мести.

II

Июльский полдень. Капает из вафли
на брючину. Хор детских голосов.
Вокруг -- громады новых корпусов.
У Корбюзье то общее с Люфтваффе,
что оба потрудились от души
над переменой облика Европы.
Что позабудут в ярости циклопы,
то трезво завершат карандаши.

III

Как время ни целебно, но культя,
не видя средств отличия от цели,
саднит. И тем сильней -- от панацеи.
Ночь. ТРИ ДЕСЯТИЛЕТИЯ СПУСТЯ
мы пьем вино при крупных летних звездах
в квартире на двадцатом этаже --
на уровне, достигнутом уже
взлетевшими здесь некогда на воздух. "И. Бродский, "Роттердамский дневник".

____________



"Если б душа
отделялась от тела,
сколько бы чаек
ко мне
прилетело.
Сколько бы ласточек
в окна влетало.
Сколько б коней
в дом
тропу протоптало.
Если б душа
отделялась от тела,
я не ходил бы
тайком
на Пастера,
в дом, где живут
все друзья неживые.
Где не
лежат
и цветы полевые.
Может, потом
и случится такое,
там, за
неслышной
подземной рекою,
на перевозе,
где лодочник желтый
знает,
зачем
и откуда пришел ты.
Но на земле
не случается чуда.
Тот, кто
погиб,
не приходит оттуда.
Были юнцами.
Не стали старее.
Тех, что
погибли,
считаю храбрее.
Может, осколки их
были острее?
Может, к ним
пули
летели быстрее? !

…Дальше продвинулись.
Дольше горели.
Тех, что погибли,
считаю
храбрее. " Г. Поженян, "Тридцать лет назад".