Вопрос от… «И когда я говорю стихами —/ От кого в них голос и дыханье? » Д. Кедрин

В. Шефнер

Счастливый неудачник

...

Когда я проснулся, мне стало еще грустнее. Мне захотелось не то заплакать, не то убежать на край света. Потом внезапно в голове моей словно что-то беззвучно застучало, и я стал складывать строчки. Получилось вот что:
Упал я с карниза, Плохие дела!
Зачем ты мне, Лиза, Ту маску дала!
Возможен, возможен Летальный исход, А может быть, стану Совсем идиот.
«Да ведь это же я стихи придумал! » – удивился я и сразу вскочил с постели и, взяв тетрадь, записал эти строчки. Странно, стихи получились грустные, но, когда я записал их, мне как-то полегчало, стало веселей. Потом я крепко уснул.
Разбудил меня Шерлохомец. Он вернулся из школы и зашел справиться о моем здоровье. Я ответил ему, что чувствую себя лучше, даже стихи написал.
– Стихи? – испугался Шерлохомец. – Какие такие стихи? Зачем это ты?
– Так. Взял – и написал. Вот прочти. Шерлохомец прочел и покачал головой.
– Плохо твое дело. Иногда э т о с этого и начинается. Можно показать их Лизе?
– Конечно, можно, – с готовностью ответил я. – Ведь тут и про нее.
Вскоре Шерлохомец вернулся.
– Лиза вовсю плачет. Вчера она плакала по-нормальному, а сегодня, как прочла это, прямо ненормально плачет. Она говорит, что это она виновата, что ты идиотом стал.
– Там не так у меня написано, – поправил я Шерлохомца. – Там у меня написано: «А может быть, стану» .
– Не может быть, а так и есть, – грустно сказал Шерлохомец. – Но мы тебя будем навещать.
...


Вечером я долго не мог уснуть. Мыши в этот вечер слишком уж разыгрались, слишком уж шумно возились на полу и под полом. Вдруг в голове у меня тихо что-то заработало – как тогда, после падения с карниза, – и сами собой начали складываться строчки. Мне сразу же захотелось их записать, но бумаги у меня не было – ведь тетради мои сгрызли мыши. Тогда я встал на диван и отшпилил со стены картину «Гибель «Лузитании"». Затем вынул из кармана курточки огрызок карандаша и стал искать место, где можно присесть и записать эти строчки. Но ни стола, ни стула в комнате ведь не было, а на диване не напишешь – там мягко. Я кинулся к подоконнику, но он был заставлен пустыми цветочными горшками. Тогда я лег на пол, в четырехугольник лунного света, и на оборотной стороне картины написал свои строчки:
Красивая Муся, Тебя я люблю, Клянуся, клянуся, Мышей истреблю!
Потом я пришпилил картинку на место, лег на диван, похлопал по каске, чтобы она плотнее прилегала к голове, – и сразу уснул.
Утром, после картофельного завтрака, я позвал Мусю в свою комнату, отшпилил со стены «Гибель «Лузитании"» и показал свое сочинение.
– Как хорошо! – воскликнула Муся. – И неужели это взаправду?
– Ясно, взаправду, – ответил я. – Я тебя полюбил сразу, как увидел на крыльце.
– Это я про мышей спрашиваю, – сказала Муся. – Неужели ты их взаправду всех истребишь?
Признаться, я думал, что Мусю больше заинтересует первая часть стихотворения. Вторую часть я написал просто так, для полноты впечатления. А теперь получалось так, будто я взял на себя письменное обязательство вывести мышей.

"Идут белые снеги,

как по нитке скользя.. .

Жить и жить бы на свете,

но, наверно, нельзя.



Чьи-то души бесследно,

растворяясь вдали,

словно белые снеги,

идут в небо с земли.



Идут белые снеги.. .

И я тоже уйду.

Не печалюсь о смерти

и бессмертья не жду.



Я не верую в чудо,

я не снег, не звезда,

и я больше не буду

никогда, никогда.



И я думаю, грешный,

ну, а кем же я был,

что я в жизни поспешной

больше жизни любил?



А любил я Россию

всею кровью, хребтом –

её реки в разливе

и когда подо льдом,



дух её пятистенок,

дух её сосняков,

её Пушкина, Стеньку

и её стариков.



Если было несладко,

я не шибко тужил.

Пусть я прожил нескладно,

для России я жил.



И надеждою маюсь,

(полный тайных тревог)

что хоть малую малость

я России помог.



Пусть она позабудет,

про меня без труда,

только пусть она будет,

навсегда, навсегда.



Идут белые снеги,

как во все времена,

как при Пушкине, Стеньке

и как после меня,



Идут снеги большие,

аж до боли светлы,

и мои, и чужие

заметая следы.



Быть бессмертным не в силе,

но надежда моя:

если будет Россия,

значит, буду и я. " Е. Евтушенко.

...Я долго ждала этого утра.

Миленькое утро, скорей приходи! Пожалуйста, что тебе стоит, приходи побыстрее! Пусть скорей кончится этот день и эта ночь! Завтра я встану рано-рано, позавтракаю быстро-быстро, а потом позвоню Коле, и мы пойдём на каток. Мы так договорились.

Ночью мне не спалось. Я лежала в постели и представляла, как мы с Колей, взявшись за руки, бежим по катку, как играет музыка, и небо над нами синее-синее, и блестит лёд, и падают редкие пушистые снежинки. . .

...Светило ослепительное солнце. Небо было синее, как раз о таком я мечтала вчера!

Я стояла босыми ногами на полу, глядела на тонкую самолётную полоску и шептала:

— Какое синее небо… Синее, синее небо… Какое синее небо… И падает белый снег…

Я шептала так, шептала, и вдруг у меня получилось, как будто я шепчу стихи:

Какое небо синее,
И падает снежок…

Что это? Ужасно похоже на начало стихотворения! Неужели я умею сочинять стихи?

Какое небо синее,
И падает снежок,
Пошли мы с Колей Лыковым
Сегодня на каток.

Ура! Я сочиняю стихи! Настоящие! Первый раз в жизни!

Я схватила тапки, наизнанку напялила халат, бросилась к столу и принялась быстро строчить на бумаге:

Какое небо синее,
И падает снежок,
Пошли мы с Колей Лыковым
Сегодня на каток.

И музыка гремела,
И мчались мы вдвоём,
И за руки держались…
И было хорошо!

И лёд сверкал под нами,
Смеялись мы — хи-хи,
И мы по льду бежали,
Проворны и легки.

Ура! Замечательно! «Смеялись мы — хи-хи» ! Так и назову это стихотворение!

— Слушай, что это ты разрумянилась? — сказала мама. — У тебя не температура, случайно?

— Нет, мамочка, нет! Я сочиняю стихи!.. .

...Слушай-ка, а между прочим, я, кажется, только что видела Колю в окно. Могли они с Люсей Косицыной идти на каток, у них вроде коньки с собой были?

Комок встал у меня в горле. Я поперхнулась и закашлялась.

— Что с тобой? — удивилась мама. — Давай я тебя по спине похлопаю.

— Не надо меня хлопать. Я уже наелась, не хочу больше.

В своей комнате я схватила карандаш, сверху донизу перечеркнула толстой чертой листок со стихами и вырвала из тетради новый лист.

Вот что я на нём написала:

Какое небо серое,
И не падает вовсе снежок,
И не пошли мы ни с каким дурацким Лыковым
Ни на какой каток!

И солнце не светило,
И музыка не играла,
И за руки мы не держались,
Ещё чего не хватало!

Между слов и строчек не пробелы.
Там дожди, туманы и метели,
Там столетья, годы, расстоянья,
Переулки, встречи, расставанья. . .
Там вся жизнь.
Скрипят по строчкам перья. . .
Тайно между строчек все читают.
Если айвазовские - увидят,
Если же чайковские - услышат,
Если станиславские - поверят...