Игра в бисер. Душа повисла шаром на губах…

В. Астафьев
«Царь-рыба»

« В сером
воздухе, в потухших снегах, в пепельном свете дня летела куда-то нарядным крылом
солнечная и такая живая ветка -- не успев облететь, хвоя осенью примерзла к
дереву на сыром ветру, и оттого живою выглядела ветка -- она и дым над трубою
только и были живые. --Тебе пора! --тронул Элю за рукав Аким, кивая вслед мимо
проходившим пилотам и семенящей за ними кучке пассажиров, в то же время решая:
обнять или руку подать Эле? Руку вроде бы неловко -- не чужие. Неожиданно для
себя, перейдя на "вы", он заговорил, ворочая валенком снег: -- Извините, если
что не так... --Что ты! Что ты! --погладила Эля рукавичкой по отвороту его
полушубка и задержала руку, как бы поощряя его быть смелее. --Выражался
когда... некультурность, конечно, --стоял на своем Аким, --так што извиняйте
за нескромное мое поведение. Перед тем как уйти, он сунул ей в рукавичку
какой-то комочек. Оказалось, то сжульканная, потная от руки пятерка. Эля хотела
отказаться, мама, мол, встречает в Красноярске. У нее деньги, одежда теплая, у
нее все есть, но язык не поворачивался отказаться от денежки, которую Аким у
кого-то перехватил, чтобы в Красноярске она не ездила на автобусе, --на такси
чтоб, а то продует. Ей теперь надо шибко беречься... --Ох, Акима, Акима! --
Мороз стискивал горло, перехватывал дыханье. --Ах, Акима, Акима! --От самолета
махали рукой, но Эля никак не могла заставить себя стронуться с места. Ей тоже
хотелось в чем-то покаяться, за что-то попросить прощения, а как это сделать,
какие слова сказать -- она не знала. Скорей бы все кончилось! Ждала терпеливо,
ждала, чтоб Аким ушел первым -- ей неудобно первой-то, не мучил бы ее неуклюжей
вежливостью, за которой угадывалась пугающая недосказанность. --"Ах, ты боже
мой! --чувствуя, что сейчас она не выдержит, старомодно упадет ему на грудь и
разрыдается, стонала Эля: -- Да что же мы такие одинокие, старые!.. --А губы,
сморщенные болезнью, изветренные и тоже шелушащиеся, все повторяли и повторяли:
-- Ох, Акима! Акима!.. " Внезапно она накололась на его виноватый и в то же время
напряженный взгляд, услышала себя и, прикрывшись изожженной, костром пахнущей
варежкой, сорвалась, побежала к самолету. И от катыша ли пятерки, от дыр ли на
варежках у нее отерпли, занемели пальцы правой руки, на бегу она кашляла,
плакала ли в рукавицу -- не понять. Вихлясто поднялась по лесенке, все повторяя:
"Ох, Акима! Акима!.. ", в самолете она ткнулась лицом в сиденье, и, когда
прокашлялась, отдышалась -- работали уже моторы, поныривая на неровностях,
самолет вислозадой птицей ковылял от избенки с аэропортовским полосатым сачком,
выползал из разгребенных сугробов на взлетную дорожку. Эля приникла к
матово-белому стеклу, дышала на него, терла рукавицей. Она упрямо искала глазами
Акима, уверенная, что он одиноко торчит на холоду и ветре, средь снежного поля,
заранее проникаясь к нему и к себе жалостью, но ни на поле, ни на притоптанной,
заплеванной, забросанной окурками площадке никого уже не было. Сбыв самолет,
обслуга аэропорта и всякий другой люд поскорее юркнули под крышу, в тепло.
Что-то или чем-то неприятно задело Элю, она еще раз обшарила взглядом поле,
обежала им аэропортовскую избушку, еще раз зацепилась глазами за желтенькую
блестку лиственничной ветки. "Ну и ладно! Ну и хорошо! " -- дрогнули у нее губы.
В это время самолет выровнял ход, приостановился, распаляя себя ревом, дрожа от
напряженности иль страха перед пустым пространством, и Эля встрепенулась,
дернулась: от реки, через лог, изрытый траншеями, котлованами под строения, к
поселку, сплошь испятнанному ямами под столбы, спешил человек, прикрываясь от
ветра воротом грязно-желтого полушубка: "Аки-и-има-а-а! --с упоенной и неясной
тоской выдохнула Эля, плотнее приникая к холодному стеклу и смаргивая с ресниц
слезы.
-- Аки-има-а-

Борис Рыжий

Начинается снег. И навстречу движению снега
поднимается вверх - допотопное слово - душа.
Всё - о жизни поэзии и о судьбе человека
больше думать не надо, присядь, закури не спеша.

Закурю да на корточках эдаким уркой отпетым
я покуда живой, не нужна мне твоя болтовня.
А когда после смерти я стану прекрасным поэтом,
для эпиграфа вот тебе строчка к статье про меня:

Снег идёт и пройдёт, и наполнится небо огнями.
Пусть на горы Урала опустятся эти огни.
Я прошёл по касательной, но не вразрез с небесами,
в этой точке касания - песни и слёзы мои.

Анна Ахматова

Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.
Как вороны кружатся, чуя
Горячую, свежую кровь,
Так дикие песни, ликуя,
Моя насылала любовь.
С тобою мне сладко и знойно,
Ты близок, как сердце в груди.
Дай руку мне, слушай спокойно.
Тебя заклинаю: уйди.
И пусть не узнаю я, где ты,
О Муза, его не зови,
Да будет живым, не воспетым
Моей не узнавший любви.

"Когда, душа, просилась ты
Погибнуть иль любить,
Когда желанья и мечты
К тебе теснились жить,
Когда еще я не пил слез
Из чаши бытия, -
Зачем тогда, в венке из роз,
К теням не отбыл я!

Зачем вы начертались так
На памяти моей,
Единый молодости знак,
Вы, песни прошлых дней!
Я горько долы и леса
И милый взгляд забыл, -
Зачем же ваши голоса
Мне слух мой сохранил!

Не возвратите счастья мне,
Хоть дышит в вас оно!
С ним в промелькнувшей старине
Простился я давно.
Не нарушайте ж, я молю,
Вы сна души моей
И слова страшного "люблю"
Не повторяйте ей! " А. Дельвиг.

Не получилось без "души"))))))

Была звезда, да вдруг сорвалась,
Упав с небес на дно пруда.
Была тропа, да затерялась —
Теперь не сыщешь и следа.
Была краса, да всё напрасно,
Коль ты ценить её не мог.
Была заря, да враз погасла,
Ушла за дальний перелог.
Была ветла, да вдруг пригнулась,
Чтоб не ожить уже весной.
Была судьба, да разминулась,
Чтоб вновь не встретиться со мной.
Была сирень, да вся повяла,
Вся до цветочка отцвела.
Была любовь, да вот не стало,
И я не верю, что была. (Михаил Матусовский)

Ждал унижения, что ли,
хоть виноват был сам.
Лязгнуло!
Мимо окон
поплыла ты, как зимняя ветка…
Чтоб хоть видеть тебя еще,
я сквозь вагоны бежал,
но поезда очень коротки,
как жизнь человека. (Р. Х. Солнцев)

Сцена прощания из фильма "О любви"(1970г.)

http://www.youtube.com/watch?v=56udkiOA3yc

Старуха замолчала, отерла рот краешком передника, покивала маленькой птичьей головой, вздохнула. Она тоже умела уходить в мыслях далеко — и ушла, перестала замечать гостей. Потом очнулась, посмотрела на Любу, сказала — так, чтоб не молчать, а то неловко молчать, о ней же и заботятся:
— Вот… Живут. — И опять замолчала.
Егор сидел на стуле у порога. Он как-то окаменел на этом стуле, ни разу не шевельнулся, пока старуха говорила, смотрел на нее.
— А еще двое? — спросила Люба.
— А вот их-то… я и не знаю: живые они, сердешные душеньки, или нету их давно.
Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не заплакать, но слезы закапали ей на руки, и она поспешно вытерла глаза фартуком...
Зависла в избе тяжелая тишина… Люба не могла придумать, что еще спрашивать, — ей было жалко бабушку. Она глянула на Егора… Тот сидел изваянием и все смотрел на Куделиху. И лицо его под очками тоже как-то вполне окаменело. Любе и вовсе не по себе стало...

Егор встал и вышел из избы.
Медленно прошел по сеням. Остановился около уличной двери, погладил косяк — гладкий, холодный. И прислонился лбом к этому косяку, и замер. Долго стоял так, сжимая рукой косяк, так что рука побелела. Господи, хоть бы еще уметь плакать в этой жизни — все немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каменели скулы и пальцы до отека сжимали что-нибудь, что оказывалось под рукой. И ничего больше, что помогло бы в тяжкую минуту: ни табак, ни водка — ничто, все противно. Откровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем. И еще только твердил в уме, как молитву: «Ну, будет уж! Будет!»...
В. Шукшин "Калина красная"