Можно прозу о маме (взрослую), для конкурса чтецов?

А. Фадеев "Молодая гвардия"

…Мама, мама!
С того самого мгновения, как я стал сознавать себя, и до последней минуты,
как ты в изнеможении, тихо, в последний раз положила мне голову на грудь,
провожая в тяжелый путь жизни, я всегда помню руки твои в работе.
Я помню, как они сновали в мыльной пене, стирая мои простынки,
когда эти простынки были еще так малы, что походили не пеленки,
и помню, как ты в тулупчике, зимой, несла ведра в коромысле,
положив спереди на коромысло маленькую ручку в рукавичке,
сама такая маленькая и пушистая, как рукавичка.

Я помню, как незаметно могли руки твои вынуть занозу
из пальца у сына и как они мгновенно продевали нитку в иголку,
когда ты шила и пела – пела только для себя и для меня.
Потому что нет ничего на свете, чего бы ни сумели руки твои,
что было бы им не под силу, чего бы они не погнушались.

Но больше всего, на веки вечные запомнил я, как нежно гладили они,
руки твои, чуть шершавые и такие теплые и прохладные,
как они гладили мои волосы, и шею, и грудь, когда я в полусознании
лежал в постели.
И когда бы я ни открыл глаза, ты была возле меня, и ночник
горел в комнате, ты глядела на меня своими запавшими очами,
будто из тьмы, сама вся тихая светлая, будто в ризах.
Я целую чистые, святые руки твои!

Оглянись и ты, юноша, мой друг, оглянись, как я, и скажи,
кого ты обижал в жизни больше, чем мать, - не от меня ли,
не от тебя, не от него, не от наших ли неудач, ошибок и
не от нашего ли горя седеют наши матери?
А ведь придет час, когда мучительным упреком сердцу
обернется все это у материнской могилы.

Мама, мама!.. Прости меня, потому что ты одна,
только ты одна на свете можешь прощать, положи на
голову руки, как в детстве, и прости…

"Тебя, женщину по имени Мария, люди назвали матерью божьей, - думал
я. - Люди поверили, что ты, непорочная, родила им спасителя-бога,
принесшего себя в жертву и распятого за людские грехи. И люди сложили в
твою честь песнопения-молитвы и стали именовать тебя владычицей и
госпожой, без искуса мужеска зачавшей, присноблаженной, невестой
неневестной. Богородительница, царица небесная, приснодева, пречистая,
источник живота родшая, богоизбранная, предстательница, заступница
благодатная, богоневестная матерь - так называют тебя люди. Они
построили тебе великолепные храмы, и самые великие художники мира
украсили эти храмы твоим изображением. Голову твою и голову твоего
младенца-сына окружили сияющим нимбом святости. Искусные златокузнецы и
мастера-бриллиантщики одели тебя и сына драгоценными ризами икон. Лик
твой, дева Мария, запечатлели на храмовых хоругвях, на бармах - царском
оплечье, в священных книгах и гравюрах, и рыцари-крестоносцы и
полководцы-воители, отправляясь на битву, преклоняли колени перед тобой.
Именем твоим отцы-инквизиторы судили мужчин и женщин, именуя несчастных
еретиками-отступниками и живьем сжигая их на кострах..."
В густых ветвях клена тенькала синица, пестрые дрозды носились среди
пихт и сосен. Золотыми отсветами солнца переливался, мерцал внизу
древний город. В небесной синеве плыли редкие белые облака.
Неподвижными, кукольными глазами смотрела мадонна на меня, на
деревья, на город. У ее ног лежали оставленные стариками цветы, и от них
струился еле уловимый, грустный, легкий запах увядания.
"За что, женщина, люди поклоняются тебе? - мысленно спрашивал я,
всматриваясь в бледно-желтое лицо мадонны, в кукольные глаза ее. - Ведь
ты никогда не жила на свете. Ты выдумана людьми. А если даже ты была,
Мария, то что тобой свершено в жизни и чем заслужила ты поклонение? Если
верить евангелистам, ты вышла замуж за плотника, неизвестно от кого
родила сына и потеряла его, распятого на кресте. Смерть сына - тяжкое,
неизбывное горе для матери. Но разве нет на земле матерей человеческих,
испытавших более страшные удары судьбы, чем те, которые ниспосланы были
тебе? Кто же измерит их горе? Кто исчислит все их утраты? Кто им воздаст
за их неустанный труд, за любовь к людям и милосердие, за материнское
терпение, за пролитые ими слезы, за все, что пережили они и свершили во
имя жизни на любимой ими нелегкой земле?"
Так думал я, всматриваясь в раскрашенное лицо каменной девы Марии, ив
этот миг вдруг вспомнил женщину, которую не смел, не имел права забыть.
Однажды, в годы войны, наши пути с ней случайно пересеклись, и теперь,
спустя много лет, я не могу не рассказать о ней людям...
ИЛИ
Трепетный огонек еле освещал изможденное мальчишеское лицо немца. Он
долго смотрел на огонек немигающими глазами, потом протянул к Марии руки
и сказал, как в первую минуту их встречи:
- Мама! Мама!
И Мария поняла, не могла не понять, что она - последний человек,
которого обреченный на смерть немец видит в своей жизни, что в эти
горькие и торжественные часы его прощания с жизнью в ней, в Марии,
заключено все. что еще связывает его с людьми, - мать, отец, небо,
солнце, родная немецкая земля, деревья, цветы, весь огромный и
прекрасный мир, который медленно уходит из сознания умирающего. И его
протянутые к ней худые. грязные руки и полный мольбы и отчаяния
угасающий взгляд - Мария и это поняла - выражают надежду, что она в
силах отстоять его уходящую жизнь, отогнать смерть...
И все, что пережила Мария в эти страшные дни, все потерн и горе
сдавили ей сердце, прорвались хриплым рыданием. Она уронила голову на
руки Вернера Брахта, влажные космы ее (В. Закруткин)

ночью?

Можно взять такую. Это современная писательница, Стефания Данилова, рассказ из книги коротких новелл "Атлас памяти".

Дом появляется только тогда, когда несколько раз из него сбежишь и трижды окрестишь Домом другое место, которое им никогда не было. Сколько букв было выведено, сколько картинок из старых энциклопедий заботливо вырезано и вклеено в детские рефераты, сколько раз дневник с четверкой по математике описывал параболу по комнате до угла, в который меня уже не ставили, а стоило бы, сколько раз рождественские гадания показывали мне ту меня, которая сейчас пишет это письмо?

Кофе действует как снотворное, не хочется ни на многолюдные вписки с сомнительными веществами и существами, ни даже просто выйти на улицу, потому что чего я не знаю там? Четыре года на будке напротив дома висит фантом моей афиши, я всегда узнаю ее по намертво приклеенному выцветшему обрывку. Это тоже было вложено в меня тобой, мама.

Осознание жуткой пубертатной неправоты осаждает и вдавливает в пространство под качелями, знаешь, которое ногами выгребают, когда останавливаются.

А качелька качается над тобой.