Ваше любимое стихотворение Евгения Евтушенко?

Ольховая сережка

Уронит ли ветер
в ладони сережку ольховую,
начнет ли кукушка
сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь,
и, как нанятый, жизнь истолковываю
и вновь прихожу
к невозможности истолковать.
Себя низвести
до пылиночки в звездной туманности,
конечно, старо,
но поддельных величий умней,
и нет униженья
в осознанной собственной малости —
величие жизни
печально осознанно в ней.
Сережка ольховая,
легкая, будто пуховая,
но сдунешь ее —
все окажется в мире не так,
а, видимо, жизнь
не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто
не похоже на просто пустяк.

Любовь революционера

Их любовь была на холме из джинсов,

в магазине для хиппи в городе Лима.

Прямо на пол, на джинсы, они ложились

и любили друг друга неутолимо.

Магазин назывался «Уста оракула»,

и хозяйка ключами неловкими брякала,

отпирая уста, на дверях нарисованные,

голубые, как будто бы вдрызг нацелованные.

А потом изнутри она ключ повернула,

груду джинсов новехоньких на пол швырнула,

свое платье упавшее переступила

и, как белый кувшин, в темноте проступила.

Амулеты, фальшивые перстни, гитары,

как гнилушки, светили забывшейся паре,

и рубашки с портретами Че Гевары

что-то тихо шептали индийским сари.

Ну а джинсы скрипели, шуршали шершаво

и теряли к чертям ярлыки с ценою.

- Успокойся! - она ему в щеку шептала. -

Нет шагов за стеною, ты только со мною.

А ему успокоиться было трудно,

словно сыщики рядом -- вот-вот и поймают.

И к тому же он знал: кроме ночи, есть утро,

только женщины этого не понимают.

А шаги за стеною все-таки слышались -

кто-то злобно следил за их наготою.

В щель глядела эпоха, как главная сыщица,

и держала наручнике наготове.

И во сне его странным ознобом било,

а она к его лбу прикасалась рукою:

"С кем-то борешься ты и во сне, мой любимый.

Хоть во сне не борись. Дай тебя успокою."

...И ему становилось до странного просто,

и он думал, себя ощутив безымянным,

что мгновение каждое – это остров,

на который мы выброшены океаном.

И когда наступает блаженная пауза,

Надо просто лежать под под деревьями вечности,

И не надо ждать никакого паруса,

ибо двое друг с другом - уже человечество.

Под покровом ночным на холме из джинсов

в магазине для хиппи "Уста оракула"

восходило могучее дерево жизни

и на джинсы слезами чистейшими плакало.

А когда засыпал он, удравший от казни,

как себя измочалившая стихия,

она тихо садилась около кассы

и писала стихи, примерно такие:

"Завтра утром придут в магазин подростки,

Яони купят себе эти синие джинсы,

И следы нашей тайной любви, как розы,

будут вместе с подростками петь и кружиться.

И наша любовь побежит по улицам,

и будет карабкаться на деревья,

и наша любовь с чужой пеоепутается,

и мы не умрем. А умрем - не поверим...

Наследники Сталина

Реквием

Много места занимать не буду Просто часть процитирую Это стихотворение "Карьера" Нравится еще и "Со мною вот что происходит"

Итак, да здравствует карьера,
когда карьера такова,
как у Шекспира и Пастера,
Гомера и Толстого... Льва!

Зачем их грязью покрывали?
Талант - талант, как ни клейми.
Забыты те, кто проклинали,
но помнят тех, кого кляли.

Одно из...

НИЧТО НЕ СХОДИТ С РУК...

Ничто не сходит с рук:
ни самый малый крюк
с дарованной дороги,
ни бремя пустяков,
ни дружба тех волков,
которые двуноги.

Ничто не сходит с рук:
ни ложный жест, ни звук
ведь фальшь опасна эхом,
ни жадность до деньги,
ни хитрые шаги,
чреватые успехом.

Ничто не сходит с рук:
ни позабытый друг,
с которым неудобно,
ни кроха-муравей,
подошвою твоей
раздавленный беззлобно.

Таков проклятый круг:
ничто не сходит с рук,
а если даже сходит,
ничто не задарма,
и человек с ума
сам незаметно сходит...

нет таких

В зависимости от их появления и моего настроения - разные.
Вот третий день вертится в голове "Предел" (Есть у любого гения предел/лишь подлость человечья беспредельна), но это с конкретной ситуацией связано...

...а СЕРДЦЕ, чистейшей породы...

разные, по настроению

Как стыдно одному ходить в кинотеатры
без друга, без подруги, без жены,
где так сеансы все коротковаты
и так их ожидания длинны!
Как стыдно -
в нервной замкнутой войне
с насмешливостью парочек в фойе
жевать, краснея, в уголке пирожное,
как будто что-то в этом есть порочное...
Мы,
одиночества стесняясь,
от тоски
бросаемся в какие-то компании,
и дружб никчемных обязательства кабальные
преследуют до гробовой доски.
Компании нелепо образуются -
в одних все пьют да пьют,
не образумятся.
В других все заняты лишь тряпками и девками,
а в третьих -
вроде спорами идейными,
но приглядишься -
те же в них черты...
Разнообразные формы суеты!
То та,
то эта шумная компания...
Из скольких я успел удрать -
не счесть!
Уже как будто в новом был капкане я,
но вырвался,
на нем оставив шерсть.
Я вырвался!
Ты спереди, пустынная
свобода...
А на черта ты нужна!
Ты милая,
но ты же и постылая,
как нелюбимая и верная жена.
А ты, любимая?
Как поживаешь ты?
Избавилась ли ты от суеты;
И чьи сейчас глаза твои раскосые
и плечи твои белые роскошные?
Ты думаешь, что я, наверно, мщу,
что я сейчас в такси куда-то мчу,
но если я и мчу,
то где мне высадиться?
Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!
Со мною женщины в себя уходят,
чувствуя,
что мне они сейчас такие чуждые.
На их коленях головой лежу,
но я не им -
тебе принадлежу...
А вот недавно был я у одной
в невзрачном домике на улице Сенной.
Пальто повесил я на жалкие рога.
Под однобокой елкой
с лампочками тускленькими,
посвечивая беленькими туфельками,
сидела женщина,
как девочка, строга.
Мне было так легко разрешено
приехать,
что я был самоуверен
и слишком упоенно современен -
я не цветы привез ей,
а вино.
Но оказалось все -
куда сложней...
Она молчала,
и совсем сиротски
две капельки прозрачных -
две сережки
мерцали в мочках розовых у ней.
И, как больная, глядя так невнятно
И, поднявши тело детское свое,
сказала глухо:
"Уходи...
Не надо...
Я вижу -
ты не мой,
а ты - ее..."
Меня любила девочка одна
с повадками мальчишескими дикими,
с летящей челкой
и глазами-льдинками,
от страха
и от нежности бледна.
В Крыму мы были.
Ночью шла гроза,
и девочка
под молниею магнийной
шептала мне:
"Мой маленький!
Мой маленький!" -
ладонью закрывая мне глаза.
Вокруг все было жутко
и торжественно,
и гром,
и моря стон глухонемой,
и вдруг она,
полна прозренья женского,
мне закричала:
"Ты не мой!
Не мой!"
Прощай, любимая!
Я твой
угрюмо,
верно,
и одиночество -
всех верностей верней.
Пусть на губах моих не тает вечно
прощальный снег от варежки твоей.
Спасибо женщинам,
прекрасным и неверным,
за то,
что это было все мгновенным,
за то,
что их "прощай!" -
не "до свиданья!",
за то,
что, в лживости так царственно горды,
даруют нам блаженные страданья
и одиночества прекрасные плоды.
Е. Е.

Нет таких.

Бабий яр

Молитва

Вагон

Когда он приезжал на Абаканвагонмаш на встречу с комсомольцами-строителями, молодым еще, но уже известным поэтом, ему не дали машину. А завод далеко за городом, за речкой ТашебОй. И Евгений Александрович написал следующий стих:

Сказали местные дубы:
Иди пешком до ташебЫ.
А я ответил - я Ѣбу
и вас, и вашу ТашебУ!