В дебютной повести Альбера Камю "Посторонний" принято видеть творческий манифест Камю, его проповедь абсолютной свободы. По словам писателя, содержание романа "Чума" - это борьба европейского сопротивления против нацизма и фашизма. Но этим содержание его не исчерпывается. Как отметил А. Камю, он "распространил значение этого образа (чумы) на бытие в целом". Это не только чума (коричневая чума, как называли фашизм в Европе), а зло вообще, неотделимое от бытия, свойственное ему всегда.
Альбер Камю получил нарицательное имя при жизни "Совесть Запада".
В последние годы жизни Альбер Камю вел подробный дневник. На страницах своего позднего дневника Камю предстает по-прежнему в исканиях, обретениях нового смысла, сомнениях, борьбе. Его занимает не тщеславие, не внешний успех, а главные заботы по-прежнему неутоленного духа, взявшего столько барьеров.
"Странно и невыносимо - знать наверняка, что красота в монументальном искусстве неизбежно предполагает рабство, что она тем не менее остается красотой, что красоту нельзя не желать и что невозможно желать рабства; рабство от этого не становится более приемлемым. Возможно, поэтому я превыше всего ставлю красоту пейзажа: она не оплачена никакой несправедливостью, и оттого на сердце ничто не давит.
3 декабря 1954
Великолепное утро на вилле Боргезе. Утреннее солнце, такое же, как в Алжире, просачивается сквозь тонкие иголки пинии, отделяя их одну от другой. Галерея тоже вся залита белесым светом, скульптуры Бернини меня очень развлекли: они очаровывают и ошеломляют, когда в них торжествует грация, как, например, в весьма сюрреалистической Дафнии (как направление в искусстве сюрреализм и был прежде всего контрнаступлением барокко), или же внушают отвращение, когда эта грация исчезает, как в наводящей тоску "Истине, явленной на Страшном Суде". Он еще живописец, притом проникновенный (портреты).
"Даная" Корреджо и в особенности "Венера, надевающая венок амуру" Тициана, написанная им в 90 лет и по-прежнему юная.
Во второй половине дня - картины Караваджо, но не те, что у Св. Людовика Французского, совершенно потрясающий контраст неистовости и немой плотности света. До Рембрандта. Особенно "Признание Св. Матфея": потрясающе. К. указал мне на постоянное присутствие темы молодости и зрелости.
Ближе к вечеру возвращаюсь в Джаниколо. Сан-Пьетро-ди-Монторио. Да, этот холм - любимое мое место в Риме. Высоко в нежном небе - стаи скворцов, легкие, как облачка кружат во все стороны, носятся друг другу навстречу, рассеиваются по небу, затем вновь собираются, ныряют вниз, пролетают над самыми верхушками пиний и снова взмывают ввысь. Когда мы с Н. спускаемся с холма, мы обнаруживаем их уже на деревьях, в кронах платанов на Вьяле дель Ре, на той стороне Тибра, причем в таком огромном количестве, что каждое дерево гудит и стрекочет, так как птиц на нем больше, чем листьев. В наступающих сумерках оглушительный щебет перекрывает все шумы этого многолюдного квартала, смешиваясь с позвякиванием трамваев, и заставляет всех с улыбкой задирать кверху головы, дивясь на огромные эти рои из листьев и перьев.
29 апреля 1955
Афины. Утро. Национальный музей. В нем собрана вся красота мира. Я знал заранее, что Коры заденут меня за живое, но они так меня всколыхнули, что я до сих пор под впечатлением. Мне разрешили спуститься в подземные хранилища, куда поместили некоторых из них, чтобы уберечь от разрушения во время войны. И там, в этих подвалах, куда их забросила история, покрытые пылью и соломой, они все так же улыбаются, и эта улыбка, через двадцать пять столетий, согревает, придает сил и мудрости. Надгробные стелы тоже, подавленная боль. На одной из черно-белых ваз безутешный покойник и не в состоянии смириться с тем, что больше не увидит солнца и моря. Выхожу как бы опьяненный и расстроенный этим совершенством."