Рассказ " Певцы"

Яков помолчал, взглянул кругом и закрылся рукой.
Все так и впились в него глазами, особенно рядчик, у которого на лице,
сквозь обычную самоуверенность и торжество успеха, проступило
невольное, легкое беспокойство.
Он прислонился к стене и опять положил под себя обе руки, но уже
не болтал ногами. Когда же наконец Яков открыл свое лицо — оно было
бледно, как у мертвого; глаза едва мерцали сквозь опущенные ресницы.
Он глубоко вздохнул и запел…
Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил
из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно
в комнату. Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на
всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена Николая Иваныча так и
выпрямилась. За этим первым звуком последовал другой, более
твердый и протяжный, но все еще видимо дрожащий, как струна,
когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется
последним, быстро замирающим колебаньем, за вторым — третий, и,
понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная песня.
«Не одна во поле дороженька пролегала», — пел он, и всем нам
сладко становилось и жутко.
Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит
и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то
болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть,
и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная,
грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и
дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его
русские струны. Песнь росла, разливалась.
Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он
отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более — он
дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая
стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал,
твердел и расширялся. Помнится, я видел однажды, вечером,
во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко
шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно,
подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка
медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому
морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней,
слушая Якова. Он пел, совершенно позабыв и своего соперника,
и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами,
нашим молчаливым, страстным участьем.
Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и
необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась
перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал,
закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие,
сдержанные рыданья внезапно поразили меня…
Я оглянулся — жена целовальника плакала, припав грудью к окну.
Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще звонче, еще
слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся;
Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый
мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шепотом
покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под
совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась
тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился…
Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков
вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке —
словно голос у него оборвался.
Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали,
не будет ли он еще петь; но он раскрыл глаза, словно удивленный
нашим молчаньем, вопрошающим взором обвел всех кругом
и увидал, что победа была его…