Горе от ума. В чем видит гончаров причину необыкновенной жизненности комедии???

Каждое дело, требующее обновления, вызывает тень Чацкого - и кто бы ни были деятели, около какого бы человеческого дела, - будет ли то новая идея, шаг в науке, в политике, в войне - ни группировались люди - им никуда не уйти от двух главных мотивов борьбы: от совета «учиться, на старших глядя» , с одной стороны, и от жажды стремиться от рутины к «свободной жизни» , вперед и вперед - с другой.
Вот отчего не состарился до сих пор и едва ли состарится когда-нибудь грибоедовский Чацкий, а с ним и вся комедия. И литература не выбьется из магического круга, начертанного Грибоедовым, как только художник коснется борьбы понятий, смены поколений. Он или даст тип крайних, несозревших передовых личностей, едва намекающих на будущее и потому недолговечных, каких мы уже пережили немало в жизни и в искусстве, - или создаст видоизмененный образ Чацкого, как после сервантесовского Дон-Кихота и шекспировского Гамлета являлись и являются бесконечные их подобия.
В честных, горячих речах этих позднейших Чацких будут вечно слышаться грибоедовские мотивы и слова, - и если не слова, то смысл и тон раздражительных монологов его Чацкого. От этой музыки здоровые герои в борьбе со старым не уйдут никогда.
И в этом бессмертие стихов Грибоедова! Много можно бы привести Чацких - являвшихся на очередной смене эпох и поколений - в борьбе за идею, за дело, за правду, за успех, за новый порядок, на всех ступенях, во всех слоях русской жизни и труда - громких великих дел и скромных кабинетных подвигов. О многих из них хранится свежее предание, других мы видели и знали, а иные еще продолжают борьбу. Обратимся к литературе. Вспомним не повесть, не комедию, не художественное явление, а возьмем одного из позднейших борцов с старым веком, например, Белинского. Многие из нас знали его лично, а теперь знают его все. Прислушайтесь к его горячим импровизациям - в них звучат те же мотивы и тот же тон, как у грибоедовского Чацкого. И так же он умер, уничтоженный «мильоном терзаний» , убитый лихорадкой ожидания и не дождавшийся исполнения своих грез, которые теперь - уже не грезы больше.
Оставя политические заблуждения Герцена, где он вышел из роли нормального героя, из роли Чацкого, этого с головы до ног русского человека, - вспомним его стрелы, бросаемые в разные темные, отдаленные углы России, где они находили виноватого. В его сарказмах слышится эхо грибоедовского смеха и бесконечное развитие острот Чацкого.
И Герцен страдал от «мильона терзаний» , может быть, всего более от терзаний Репетиловых его же лагеря, которым у него при жизни недостало духа сказать: «Ври, да знай же меру! »
Но он не унес слова в могилу, сознавшись по смерти в «ложном стыде» , помешавшем сказать его.
Наконец - последнее замечание о Чацком. Делают упрек Грибоедову в том, что будто Чацкий - не облечен так художественно, как другие лица комедии, в плоть и кровь, что в нем мало ЖИЗНЕННОСТИ. Иные даже говорят, что это не живой человек, абстракт, идея, ходячая мораль комедии, а не такое полное и законченное создание, как, например, фигура Онегина и других выхваченных из жизни типов.
Это несправедливо. Ставить рядом с Онегиным Чацкого нельзя: строгая объективность драматической формы не допускает той широты и полноты кисти, как эпическая. Если другие лица комедии являются строже и резче очерченными, то этим они обязаны пошлости и мелочи своих натур, легко исчерпываемых художником в легких очерках. Тогда как в личности Чацкого, богатой и разносторонней, могла быть в комедии рельефно взята одна господствующая сторона - а Грибоедов успел намекнуть и на многие другие. Потом - если приглядеться вернее к людским типам в толпе - то едва ли не чаще других встречаются эти честные, горячие, иногда желчные личности, которые не прячутся покорно в сторону от встречной уродливости, а смело идут навстречу ей и вступают в борьбу, часто не равную, всегда со вредом себе и без видимой пользы делу.