Кто читает Бродского? Какое произведение вам больше всего нравится?

Он здесь бывал: ещё не в галифе —
В пальто из драпа; сдержанный, сутулый.
Арестом завсегдатаев кафе
Покончив позже с мировой культурой,

Он этим как бы отомстил (не им,
Но Времени) за бедность, униженья,
За скверный кофе, скуку и сраженья
В двадцать одно, проигранные им.

И время поглотило эту месть.
Теперь здесь людно, многие смеются,
Гремят пластинки. Но пред тем, как сесть
За столик, как-то тянет оглянуться.

Везде пластмасса, никель — всё не то;
В пирожных привкус бромистого натра.
Порой, перед закрытьем, из театра
Он здесь бывает, но инкогнито.

Когда он входит, все́ они встают.
Одни — по службе, прочие — от счастья.
Движением ладони от запястья
Он возвращает вечеру уют.

Он пьёт свой кофе, лучший, чем тогда,
И ест рогалик, примостившись в кресле,
Настолько вкусный, что и мёртвые: «О, да! »
Воскликнули бы, если бы воскресли.

Письма римскому другу

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Я до сих пор так и не поняла-за что ему дали Нобелевскую? Поэт так себе. Может. за то, что покинул нашу страну?

Иосиф Бродский

1

Мы хотим играть на лугу в пятнашки,
не ходить в пальто, но в одной рубашке.
Если вдруг на дворе будет дождь и слякоть,
мы, готовя уроки, хотим не плакать.

Мы учебник прочтем, вопреки заглавью.
Все, что нам приснится, то станет явью.
Мы полюбим всех, и в ответ - они нас.
Это самое лучшее: плюс на минус.

Мы в супруги возьмем себе дев с глазами
дикой лани; а если мы девы сами,
то мы юношей стройных возьмем в супруги,
и не будем чаять души друг в друге.

Потому что у куклы лицо в улыбке,
мы, смеясь, свои совершим ошибки.
И тогда живущие на покое
мудрецы нам скажут, что жизнь такое.

2

Наши мысли длинней будут с каждым годом.
Мы любую болезнь победим иодом.
Наши окна завешаны будут тюлем,
а не забраны черной решеткой тюрем.

Мы с приятной работы вернемся рано.
Мы глаза не спустим в кино с экрана.
Мы тяжелые брошки приколем к платьям.
если кто без денег, то мы заплатим.

Мы построим судно с винтом и паром,
целиком из железа и с полным баром.
Мы взойдем на борт и получим визу,
и увидим Акрополь и Мону Лизу.

Потому что число континентов в мире
с временами года, числом четыре,
перемножив и баки залив горючим,
двадцать мест поехать куда получим.

3

Соловей будет петь нам в зеленой чаще.
Мы не будем думать о смерти чаще,
чем ворона в виду огородных пугал.
Согрешивши, мы сами и встанем в угол.

Нашу старость мы встретим в глубоком кресле,
в окружении внуков и внучек. Если
их не будет, дадут посмотреть соседи
в телевизоре гибель шпионской сети.

Как нас учат книги, друзья, эпоха:
завтра не может быть так же плохо,
как вчера, и слово сие писати
в tempi следует нам passati.

Потому что душа существует в теле,
Жизнь будет лучше, чем мы хотели.
Мы пирог свой зажарим на чистом сале,
ибо так вкуснее; нам так сказали.

Я не отношу себя к знатокам творчества Бродского, но "Пилигримы" мне понравились сразу.

Мимо ристалищ, капищ,
Мимо храмом и баров
Мимо роскошных кладбищ
Мимо больших базаров
Мира и горя мимо
Мимо Мекки и Рима
Синим солнцем палимы
Идут по земле пилигримы.

Увечны они и горбаты
Голодны, полуодеты
Глаза их полны заката
Сердца их полны рассвета.
За ними встают пустыни
Вспыхивают зарницы
Звезды дрожат над ними
И хрипло кричат им птицы.

Что мир останется прежним
Да, останется прежним
Ослепительно снежным
И пленительно нежным.
И значит не будет толка
От веры в себя и в бога
И значит осталась только
Иллюзия и дорога...

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

24 мая 1980г.