помогите написсать сочинение рассуждение

Вспоминаю себя, мне тринадцать лет. Мы
живем в леспромхозовском поселке, я
только что вернулся на летние каникулы
из школы, которая находится в
райцентре, в пятидесяти километрах от
дома. Живем без отца, нас у матери трое,
я самый старший.
С вечера мать начинает тяжело вздыхать:
завтра и послезавтра, в пятницу и
субботу, общественная баня, мать —
банщица. Ей надо натаскать с речки
подле Ангары по крутому красному яру
сотни ведер воды, чтобы заполнить два
огромных чана. Руки у матери вытянуты,
болят, болит и спина, а на коромысле
воду по крутяку не поднять, коромысло
не годится.
Я уже решил, слушая мать, что утром
помогу ей, хоть она и не просит, считая,
что после школы надо дать мальчишке
отдохнуть. Но что такое «помогу» ? Это
значит, что я с ведрами и она с ведрами,
на узкой каменистой тропке не
разойтись, и мать то и дело будет
заставлять меня отдыхать. Уставая сама,
она считает, что я, мальчишка, устаю
еще больше, что детские мои силенки
надрывать нельзя.
Поэтому я решаю поступить по-другому.
Светает летом рано, по первому же свету
можно подняться и до того, как уберется
по дому мать, перетаскать хоть пол-
Ангары. Но для этого надо подняться так,
чтобы не разбудить мать. И я
выдумываю, что мне в избе душно, я
буду спать в сенях.
Утром вскакиваю часа в четыре. Еще
сумерки, прохладные, знобкие, но с
чистым небом, обещающим крас-ный
день. Бегу, согреваясь, к бане, отмыкаю
ее и заглядываю в чан — в тот, который
на топке. Дна не видать, это преисподняя,
туда провалится с потрохами все что
угодно. Но делать нечего, я берусь за
ведра и скатываюсь к речке. Она шумит,
прыгает по камням, над Ангарой рядом
стоит парок. Плещу себе из речки в лицо,
на мгновение замираю. Все, теперь
вперед.
Часов у меня нет, я знаю только, что
надо торопить-ся. Подъем занимает
минуту-полторы, но взбегать при-
ходится с задержанным дыханием. Чуть
расслабишься, чтобы перевести дух, —
сдвинуться потом трудно. И я еще от
воды разбегаюсь с поднятыми на руках
ведрами, чтобы не задевать о камни, и
все равно заде-ваю, все равно плещу на
себя. Остатки приношу в чан, и они
булькают где-то так глубоко, что едва
слышны. Потом снова вниз. Вверх и вниз,
вверх и вниз, десятки и десятки раз.
Запалившись, припадаю к речке, жадно
пью; от пота и наплесков я мокр с
головы до ног, но обсыхать некогда.
И я успеваю. Но, возвращаясь домой, я
знаю, что такое усталость. Меня качает.
В избе у нас еще тихо, я осторожно
приоткрываю дверь в сенцы, отметив,
что мать не выходила, сбрасываю
мокрую одежду в угол и залезаю под
одеяло. Все равно матери разогревать
топку, все равно ей идти. Вот удивится-
то! Так и подогнутся под нею ноги! Я
моментально засыпаю.
Просыпаюсь от плача. Дверь йэ избы в
сенцы приоткрыта, и я слышу, как
топчутся вокруг матери сестрен-ка с
братишкой, как она сквозь слезы что-то
отвечает им. И плачет, и плачет. И
чувствую, как у самого у меня
проступают слезы, как сладким
страданием забивает горло. Так хорошо!. .
...Мы жили в непролазной нужде, видели,
каково приходится нашим матерям
накормить-обшить нас, и взять на себя
доступную нам, ребятишкам, долю их
трудов было для нас так же естественно,
как съесть кусок хлеба. Подталкивать к
помощи нас не приходилось. У матери
радостей было в те суровые годы еще
меньше, чем у нас, всякая радость от нас
и шла, и мы своим услужением
старались ее доставить. Мы рано
становились взрослыми, и, с точки
зрения иных теоретиков воспитания,
детства у нас не было.
В самом деле: где ему быть? С семи
годочков верхом на лошади возишь
копны в сенокосную страду, с десяти
кормишь ушицей всю семью, с
двенадцати боронишь колхозные поля, с
четырнадцати пашешь, как взрослый
мужик...