"Cristo en la cruz", или вопрос об одном стихотворении Борхеса

Мне как последовательному христианину (хотя бы в философском, если не в церковном смысле) всегда было безмерно тяжко разговаривать на эти темы. Но поскольку Ваш вопрос рискует остаться вовсе без ответов, откликнусь, рискуя вызвать неудовольствие, и памятуя о сказанном Иоанном Богословом (Откр. 3, 15-16). Мне всегда было невыносимо, но невыносимо по-своему, рассуждать о духовности трёх людей: Льва Николаевича, Михаила Афанасьевича и дона Хорхе Луиса. С остальными я мог ещё примириться. Но рассуждать о сокровенном дона Хорхе Луиса мне мешает.. . он сам. И не его "Богословы", а его невидящий взор, воспетый потом Умберто Эко. На фотографиях, а особенно кинозаписях, меня всегда неприятно поражало несоответствие слов, лица и взора. Невидящий взор был устремлён куда-то, поверх голов, а не сквозь их. Что открывалось человеку, который в 70 лет, будучи безнадёжно слепым взялся за англосаксонский язык? Нет ответа.. .

Что же касается данного конкретного стихотворения.. . Мне кажется, всё уже сказал его современник, Клайв Льюис, своими "Письмами баламута". Цитирую: "Мы снова и снова поощряем то представление об "историческом Иисусе", к которому различные ученые приходят, устраняя "позднейшие вставки и искажения", и которым затем пользуются, противопоставляя его взятому из христианских преданий. В прошлом поколении мы поддерживали концепцию "исторического Иисуса" на либеральных и гуманистических основах. Теперь мы выдвигаем нового "исторического Иисуса" по линии марксизма, мировой катастрофы и революции.

Во-первых, все они направляют благоговение человека на несуществующее, ибо каждый "исторический Иисус" неисторичен. Письменные источники говорят то, что в них сказано, и к этому ничего нельзя добавить. Поэтому после каждого "исторического Иисуса" приходится что-то вытягивать из них, преуменьшая одни стороны и преувеличивая другие, а также строя гипотезы (мы научили людей называть их "блестящими"), за которые никто не дал бы ни гроша, но которых достаточно для появления целой плеяды новых Наполеонов, Шекспиров и Свифтов в осенней рекламе любого издательства.

Во-вторых, все эти концепции измеряют значение своего "исторического Иисуса" какой-нибудь специфической теорией, которую Он якобы провозгласил. Он должен быть "великим человеком" в современном смысле этих слов, то есть человеком, утверждающим что-нибудь сумасбродное, чудаком, предлагающим людям панацею. Так мы отвлекаем людей от того, кто Он и что Он сделал. Сначала мы просто превращаем Его в учителя мудрости, потом замалчиваем глубокое единство Его учения с учениями других великих учителей нравственности.

Третья наша цель - разрушить молитвенную жизнь посредством этих концепций. Вместо Творца, перед которым склоняется Его творение, мы предлагаем тварь, вождя своих сторонников, а под конец - выдающуюся личность, которую одобряет рассудительный историк.

В-четвертых, религия такого рода, помимо неисторичности своего Иисуса, искажает историю еще и в другом смысле. Всего лишь несколько человек из всех народов пришло в лагерь Врага, исследуя по правилам науки земную Его жизнь. На самом деле человечеству даже не дали материала для Его полной биографии. А первые христиане обращались под влиянием только одного исторического факта - Воскресения и одного только догмата - Искупления, который действовал на то чувство греха, которое было у них, - греха не против какого-нибудь причудливого закона, выдвинутого ради новинки каким-нибудь "великим человеком", а против старого, общеизвестного и всеобщего закона нравственности, которому их учили матери и няньки. Евангельские повествования появились поздно и были написаны не для того, чтобы обращать людей в христианство, а для того, чтобы наставлять уверовавших".

Видимо, Борхес считал, что Христос - прежде всего человек.