Добры ли птицы? см. цитаты.

Разве я покривил душой? Разве добры птицы? Даже голубка, самая мирная тварь,
объект умиления и трогательных рисунков, посмотрите, какой яростью наливаются
ее глаза, когда она, как зэчка, клюет другую голубицу. Вот женский характер:
забота о детях, радение о семейном очаге — все флер, для успокоения совести,
чтобы затушевать сущность.
Если взять мировую живопись, изображение женщины — что это как не судорожные и
почти безуспешные поиски идеала? Велика смелость — писать Божью Матерь со
своей жены или подружки! А возьмем иных фигуранток, попроще, пухленькую курицу
Форнарину, которую сразу хочется уложить в койку, или ренуаровскую актриску
Сомари, их разделяет лишь время, подход тот же. А уж Саския! У меня бы
треснули кости, усади я на колени такой оковалок. Исключение, пожалуй, только
Весна Боттичелли, она действительно красива в небесном парении. Единственное
мощное разрушение канона, конечно, Мона Лиза, притягивает, намагничивает, а
все думают, что заворожены улыбкой. Темна флорентийская тайна, не спасает
нежная дымка сфумато1, недаром хлопнулся в обморок чувствительный Стендаль,
увидев Джоконду в Лувре. Она не мила и не женственна в традиционном смысле, но
так ли уж непроницаема завеса? Сколько прожорливых жуков копались в жизни
Леонардо, более загадочной, чем портрет, пытаясь вызнать, какой бес водил его
кистью, не запечатлел ли он себя в Моне Лизе… Я тоже размышлял, возможно, это
любовница Медичи Пачифика Брандано, тому много свидетельств, но за пять лет
работы мастер так свыкся, сросся с моделью, что на холсте явился некий
андрогин — двуполая ухмылка — и запутал всех, зажил собственной жизнью; краски
блекнут, истончается знаменитая улыбка, когда закрыт Лувр, пока не соберутся
толпы жаждущих увидеть, быть может, трансвестита из времен Ренессанса.
А сам я? Возвращаясь на круги свои, разве не становишься если не двуполым, то
хотя бы двужильным? Но поразительно: я, маляр ничтожный, марающий Мадонну
Рафаэля1, ваяя из красок Женщину-Птицу, вольного злого духа, блаженно
опустошался, вываливая на холст когтистый, плотный мазок, свою ношу; Регина
освобождала меня. Временами казалось, она внимательно следит за каждым моим
шагом, движением, но я был слишком задвинут, углублен в работу, чтобы
фиксировать на этом внимание. Я снабдил ее шампунем и полотенцем, обычно
вечером, уступая просьбам, давал выпить бутылку пива, и мы расставались почти
друзьями. Регина проживала, как могла, жизнь птицы — куда девались вульгарные
повадки? От сиденья в клетке и тощей диеты она высыхала, чахла прямо на
глазах, я начал ее подкармливать: сначала сыром, потом добавил креветки. И
странно, мы ведь почти не занимались сексом, я не узнавал себя, заметно
потеплел к ней, испытывал целый спектр не осознанных еще эмоций. Она же
становилась все мрачнее, отчужденней, часами не произносила ни слова.
Подумалось: закончу работу, надо подарить ей приличную тачку, не болтать
языком, а купить, пусть это будет сюрприз. Она словно слилась с портретом,
подобралась, стала идеальной моделью. Я тоже исторгнул большой кусок жизни,
меня завораживал мною же созданный образ женщины-фантома.
Моя Птица упруго ввинчивалась в холст, жило и дышало каждое перышко, все
получалось, и вдруг на портрете едва заметно, или мне померещилось, стали
проступать Танины черты. Я ведь освободился от Тани, и вот на тебе — достала.
Я решил ничего не менять, бросил кисть. По любому, надо было ставить точку,
иначе моя птица превратилась бы в гарпию.
— Ну как? — отойдя от мольберта, я спросил Регину.
— Ты вытряхнул себя наизнанку. Знаешь, трудно беспристрастно говорить о своем
лице, о своем портрете… Марина Тарасова. Женщина-птица

Ваше страстное, святое Ремесло\рифмовало всё, что было былью, \всё, что здесь забвеньем замело, \всё, что здесь покрылось пылью, ВАЛЕНТИНА СИНКЕВИЧ 1990 ВСТРЕЧА