Что о СИМФОНИИ в искусстве немузыкального?

*****
Завещание — план прожитой жизни.
Над своим гробом не хочу слышать
си-минорный прелюд Рахманинова, allegretto
из Седьмой Бетховена, ничего из любимого
Чайковского. Хочу: А-dur-ный фортепианный
Моцарта, adagietto из Пятой Малера
и Девятую Брукнера, часть третью.
А впрочем, можешь завести, что хочешь:
кто плачет, тот и заказывает музыку.
(Вера Павлова. )

*****

- ..Нет: бегите наверх! Там вас - вылечат, там вас до отвала
накормят сдобным счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать, организованно,
в такт, похрапывая, - разве вы не слышите этой великой симфонии храпа?
Смешные: вас хотят освободить от извивающихся, как черви, мучительно
грызущих, как черви, вопросительных знаков. А вы здесь стоите и слушаете
меня. Скорее - наверх - к Великой Операции! Что вам за дело, что я
останусь здесь одна? Что вам за дело - если я не хочу, чтобы за меня хотели
другие, а хочу хотеть сама, - если я хочу невозможного.. .
(Автор: Евгений Замятин. "Мы. ")

*****

Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана,
А потом всё быстрей и быстрей, подчиняясь ключу, -
Как в «Прощальной симфонии» - ближе к финалу - ты помнишь, у Гайдна -
Музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу
И уходит - в лесу всё просторней теперь - музыканты уходят -
Партитура листвы обгорает строка за строкой -
Гаснут свечи в оркестре одна за другой - музыканты уходят -
Скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут одна за другой -
Тихо гаснут берёзы в осеннем лесу, догорают рябины,
И по мере того как с осенних осин облетает листва,
Всё прозрачней становится лес, обнажая такие глубины,
Что становится явной вся тайная суть естества, -
Всё просторней, всё глуше в осеннем лесу - музыканты уходят -
Скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача -
И последняя флейта замрёт в тишине - музыканты уходят -
Скоро-скоро последняя в нашем оркестре погаснет свеча.. .
Я люблю эти дни, в их безоблачной, в их бирюзовой оправе,
Когда всё так понятно в природе, так ясно и тихо кругом,
Когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе
И о многом другом ещё можно подумать, о многом другом.

Ну и в ненаписанных произведениях.

У Томаса Манна в "Докторе Фаустусе" ВСЁ

" Прозрачная симфония дождя,
Спешащего пугливо-осторожно,
Бросающего капельки в тебя,
Иголками вонзается подкожно.

Кипящая безудержно сирень,
В беспамятство бросает мои мысли,
Кряхтит под её ветками плетень…
Дым ароматов виснет коромыслом.

Какая радость – зонтик на двоих,
Возможность ощутить твоё дыханье,
А дождик – позавидовал, притих,
Прервав мгновенья нашего свиданья.

Что кратковременно – то ценится вдвойне …
Твой смелый локон чувства растревожил,
Я очень верю – ты придёшь ко мне
И зонтик … обязательно поможет.

Дождь зазвучит органом сточных труб,
Всё так же будут пениться сирени …
А на щеке – касанье тёплых губ
И … спрятаны под зонтиком две тени. "В. Ростовский, "Симфония дождя".

*****

" Всю ночь мела метель, но утро ясно.
Еще воскресная по телу бродит лень.
У Благовещенья, на Бережках, обедня
еще не отошла. Я выхожу во двор.
Как мало все: и домик, и дымок,
завившийся над крышей. Сребро-розов
морозный пар. Столпы его восходят
над головой, под самый купол неба,
как будто крылья ангелов гигантских.
И маленьким таким вдруг оказался
дородный мой сосед, Сергей Иваныч.
Он в полушубке, в валенках, дрова
Вокруг него разбросаны по снегу.
Обеими руками, напрягаясь,
тяжелый свой колун над головою
заносит он. Но тук, тук, тук, - негромко
звучат удары. Небо, снег и холод
звук поглощают. "С праздником, сосед. "
"А, здравствуйте. " Я тоже расставляю
свои дрова. Он тук - я тук. Но вскоре
надоедает мне колоть, я выпрямляюсь
и говорю: "Постойте-ка минутку,
как будто музыка... " Сергей Иваныч
перестает работать, голову слегка приподымает,
ничего не слышит, но слушает старательно.
"Должно быть, вам показалось, " говорит он.
"Что Вы, да Вы прислушайтесь, так ясно слышно. "
"Ну, может быть, военного хоронят,
только что-то мне не слыхать. " Но я не унимаюсь:
"Помилуйте, теперь совсем уж ясно.. .
И музыка идет как будто сверху.. .
Виолончель, и арфы, может быть.
Вот хорошо играют, не стучите. "
И бедный мой Сергей Иваныч снова
перестает колоть. Он ничего не слышит
Но мне мешать не хочет, и досады
старается не выказать. Забавно:
стоит он посреди двора, боясь нарушить
неслышную симфонию. И жалко
мне наконец становится его.
Я объявляю: "Кончилось". Мы снова
за топоры беремся: тук, тук, тук. А небо
такое же высокое. И также
в нем ангелы пернатые сияют. " В. Ходасевич. "Музыка" (все-таки музыкальное))) )

***

"(...) ..Нет: бегите наверх! Там вас - вылечат, там вас до отвала накормят сдобным счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать, организованно, в такт, похрапывая, - разве вы не слышите этой великой симфонии храпа? (...)" Е. Замятин, "Мы".

"Симфония сыров" у Эмиля Золя в "Дамском Счастье":
)))))))))))))))))))))))))))))
Вокруг них воняли сыры. На обеих полках вдоль задней стены тянулись
огромные масляные холмы; бретонское масло выпирало из корзин; покрытые
полотном, пучились глыбы нормандского, похожее на скульптурные этюды
животов, завернутые в мокрые тряпки; другие, початые куски масла, которым
с помощью широких ножей придали форму остроконечных утесов, изрезанных
ложбинами и трещинами, были точно выветривающиеся горные вершины,
позолоченные бледным осенним закатом. Меловая белизна яиц в корзинах под
красным, с серыми прожилками, мрамором прилавка дополняла картину; сырки,
называемые "затычками", уложенные верхушка к верхушке в ящиках с соломой,
и гурнейские сыры, плоские, как медали, сливались в более темные полосы,
тронутые зеленоватыми тонами. Но больше всего скопилось сыров на прилавке.
Здесь, рядом с фунтовыми брусками масла, завернутыми в листья свеклы,
раскинулся громадный, словно рассеченный топором сыр канталь; далее
следовали: головка золотистого честера, головка швейцарского, подобная
колесу, отвалившемуся от колесницы варвара; круглые голландские сыры,
напоминавшие отрубленные головы с запекшимися брызгами крови; они кажутся
твердыми, как черепа, почему голландский сыр и прозвали "мертвой головой".
Пармезан, затесавшийся между грудами этой сырной массы, добавлял к ней
свой душок. У трех головок бри, лежавших на круглых дощечках, были
меланхолические физиономии угасших лун; две из них, уже очень сухие,
являли собой полнолуние; а третья была луной на ущербе, она таяла, истекая
белой жижей, образовавшей лужицу, и угрожала снести тонкие дощечки, с
помощью которых тщетно пытались сдержать ее напор. Порсалю, похожие на
античные диски, носили клеймо с фамилией фабриканта. Романтур в серебряном
фольговом платье казался куском нуги или сладким сырком, ненароком
попавшим в гущу этой едкой массы, охваченной брожением. А рокфоры под
стеклянными колпаками, рокфоры тоже тщились казаться знатными господами;
физиономии у них были нечистые и жирные, испещренные синими и желтыми
жилками, как у богачей, больных постыдной болезнью от излишнего
пристрастия к трюфелям; жесткие, сероватые сырки из козьего молока, те,
что лежали рядом на блюде и были величиной с детский кулак, напоминали
камушки, которые катятся из-под копыт козла-вожака, когда он мчится
впереди стада по извилистой горной тропинке. Затем в общий хор вступали
самые духовитые сыры: палевые мондоры, отдающие сладковатой тухлинкой;
более острые, очень толстые труа с помятыми боками, вносившие в общий
смрад затхлость сырого погреба; камамбер, пахнущий залежалой дичью,
невшательские, лимбургские, марольские сыры, понлевеки, квадратные и
зловонные, - и своеобразный запах каждого из них врывался резкой нотой в
насыщенную до тошноты мелодию смрада; были там и ливаро, окрашенные в
красный цвет, от которых дерет в горле, как от паров сернистой кислоты; и,
наконец, на самом верху поместился оливе, прикрытый листьями орешника, -
так крестьяне забрасывают ветками падаль на краю поля, разлагающуюся на
солнце. Сыры плавились от полуденного зноя; плесень на их корке таяла,
лоснилась, отливая великолепными медными тонами - красными и
зеленовато-синими, походя на плохо затянувшиеся раны; а теплый ветер
шевелил под листьями отставшую кожу оливе, и она медленно и тяжело
вздымалась, точно грудь спящего человека; волна жизни проникла в один из
ливаро, и он разродился кучей червей, выползших из размытой в нем щели. А
сыр жероме с анисом, покоившийся в своей тонкой коробке за весами, до того
вонял, что мухи попадали кругом на красный мрамор с серыми прожилками.