Что есть о воспоминаниях в литературе и кино? Какие литературные герои любят вспоминать прошлое? А кто страшится?

В фильме Ридли Скотта «Бегущий по лезвию» , снятому по мотивам научно-фантастического романа Филипа Дика «Мечтают ли андроиды об электроовцах?» , есть очень интересные эпизоды о воспоминаниях.
Девиз корпорации, создающей совершенных андроидов, звучит так: «Человечнее, чем люди» . Отчасти это потому, что последние модели наделены человеческими воспоминаниями, т. е. воспоминаниями обычных людей.
Еще там есть эпизод, когда андроид в облике женщины, ничем не отличающийся от обычных людей, чувствующий себя человеком, делится своими воспоминаниями. И ему (ей) говорят, что это не ее воспоминания. И тогда она понимает, всю глубину пропасти между собой и обычными людьми. Сильная сцена (хотя фильм я смотрел очень давно, могу ошибаться в деталях, но не в главном) .

А в литературе для меня яркий пример - Юрий Олеша и его «Ни дня без строчки» .
Большая часть книги соткана из воспоминаний (здесь хочется чуть-чуть процитировать) :

Удивительная работа воспоминания. Мы вспоминаем нечто по совершенно не известной нам причине. Скажите себе «вот сейчас я вспомню что-нибудь из детства» . Закройте глаза и скажите это. Вспомнится нечто совершенно непредвиденное вами. Участие воли здесь исключено. Картина зажигается, включенная какими-то инженерами позади вашего сознания. Черт возьми, воля почти не во мне! Скорее, она рядом! Как мало она влияет на целого меня! Как мало я, сознательный, я, имеющий желания и имя, занимаю места во мне целом, не имеющем желаний и имени!
Одно из крепко засевших в нас желаний есть желание припомнить первое наше впечатление о мире, в котором мы начали жить.
Я постоянно делаю усилия в этом смысле… Иногда мне кажется, что я вспомнил, что вот оно, это первое впечатление. Однако вскоре убеждаюсь, что вряд ли картина, за которую я ухватился, есть именно первая, которую я увидел отчетливо. Все признаки ее говорят мне, что она появилась уже перед более или менее разбирающимся во внешнем мире сознанием. А первая? Какая же была первая? Вспомню ли я ее когда-нибудь? Возможно ли ее вспомнить?
Наука говорит, что в раннем младенчестве мы видим мир опрокинутым. Если это так, то, значит, и я видел мир опрокинутым. Этой картины опрокинутого мира я не помню, и, следовательно, первые впечатления, полученные мною от мира, навсегда для меня исчезли. Приходится поэтому довольствоваться более поздними, считая их первыми.
Я ем арбуз под столом, причем я в платье девочки. Красные куски арбуза… Вот что встает передо мной как наиболее раннее воспоминание. До того – темнота, ни одной краски.
Первое, что я помню, – это меня несут, взяв из ванны. Меня несет женщина со старыми, вяло свисающими локонами… Кто она? Тетя? Как могу я помнить, какие у нее локоны? Как я могу знать, что они старые? Да еще вяло свисают? Что-то я придумываю сейчас, на ходу. Но почему же я придумываю именно это, а не что-нибудь другое? Почему эти картины рождаются одновременно? Какая-то причина этому есть! Очевидно, какой-то частью сознания я схватил и ту картину, которая кажется теперь придуманной!

И ещё:

Память
Е. Л.

Я зарастаю памятью,
Как лесом зарастает пустошь.
И птицы-память по утрам поют,
И ветер-память по ночам гудит,
Деревья-память целый день лепечут.

И там, в пернатой памяти моей,
Все сказки начинаются с "однажды".
И в этом однократность бытия
И однократность утоленья жажды.

Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит.. .
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит и пасть не может.

Д. Самойлов

Каверин Два капитана воспоминания главного героя о детстве, о найденной в реке почтовой сумке, о детской клятве

Я вытащил из ящика листок почтовой бумаги и стал вспоминать. Детство,
школа.. . Все это так далеко ушло, словно никогда и не было. Настоящая жизнь
началась только в 1916 году. Как раз тогда я стал новобранцем. Тощий,
долговязый, восемнадцатилетний, я падал и вскакивал под команду усатого
унтер-офицера на старой пашне за казармой. В один из первых вечеров моя мать
пришла в казарму навестить меня. Ей пришлось прождать целый час. Я
неправильно уложил ранец и в наказание должен был в свободное время чистить
уборную. Мать хотела помочь мне, но ей не разрешили. Она плакала, а я так
устал, что заснул, когда она сидела со мной.
1917 год. Фландрия. Мы с Мидендорфом купили в погребке бутылку красного
вина. Собирались покутить. Но не вышло. На рассвете англичане открыли
ураганный огонь. В полдень ранили Кестера. Майер и Петере были убиты перед
вечером. А к ночи, когда мы уже надеялись отдохнуть и откупорили бутылку,
началась газовая атака. Удушливые облака заползали в блиндажи. Правда, мы
вовремя надели противогазы. Но у Мидендорфа маска прорвалась. Когда он
заметил, было уже поздно. Пока он срывал ее и искал другую, он наглотался
газа, и его рвало кровью. Он умер на следующее утро; лицо было зеленым и
черным. А шея вся истерзана. Он пытался разорвать ее ногтями, чтобы глотнуть
воздух.
1918. Это было в госпитале. Двумя днями раньше прибыла новая партия
раненых. Тяжелые ранения. Повязки из бумажных бинтов. Стоны. Весь день то
въезжали, то выезжали длинные операционные тележки. Иногда они возвращались
пустыми. Рядом со мной лежал Иозеф Штоль. Ног у него уже не было, но он
этого еще не знал. Увидеть он не мог, потому что там, где должны были лежать
его ноги, торчал проволочный каркас, покрытый одеялом. Да он и не поверил
бы, потому что чувствовал боль в ногах. За ночь в нашей палате умерли двое.
Один умирал очень долго и трудно.
1919. Снова дома. Революция. Голод. С улицы все время слышится треск
пулеметов. Солдаты воюют против солдат. Товарищи против товарищей.
1920. Путч. Расстреляли Карла Брегера. Арестованы Кестер и Ленц. Моя
мать в больнице. Последняя стадия рака.
1921. Я припоминал. И не мог уже вспомнить. Этот год просто выпал из
памяти. В 1922-м я работал на строительстве дороги в Тюрингии. В 1923-м
заведовал рекламой на фабрике резиновых изделий. То было время инфляции. В
месяц я зарабатывал двести миллиардов марок. Деньги выдавали два раза в
день, и каждый раз делали на полчаса перерыв, чтобы сбегать в магазины и
успеть купить хоть что-нибудь до очередного объявления курса доллара, так
как после этого деньги снова наполовину обесценивались.
Что было потом? Что было в последующие годы? Я отложил карандаш. Не
имело смысла вспоминать дальше. Я уже и не помнил всего достаточно точно.
Слишком все перепуталось. В последний раз я праздновал день моего рождения в
кафе "Интернациональ". Там я целый год работал тапером. Потом опять встретил
Кестера и Ленца. И вот теперь я здесь, в "Аврема" -- в авторемонтной
мастерской Кестера и Књ. Под "и Књ" подразумевались Ленц и я, хотя
мастерская по существу принадлежала только Кестеру. Он был нашим школьным
товарищем, потом командиром нашей роты. Позже он стал летчиком, некоторое
время был студентом, затем гонщиком и, наконец, купил эту лавочку. Сперва к
нему присоединился Ленц, который до этого несколько лет шатался по Южной
Америке, а потом и я.
Я вытащил из кармана сигарету. Собственно говоря, я мог быть вполне
доволен. Жилось мне неплохо, я имел работу, был силен, вынослив и, как
говорится, находился в добром здравии; но все же лучше было не раздумывать
слишком много. Особенно наедине с собой. И по вечерам. Не то внезапно
возникало прошлое и таращило мертвые глаза. Но для таких случаев
существовала водка.

Ремарк. Три товарища

А. Пушкин

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твой небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.

Я помню, любимая, помню
Сиянье твоих волос.. .
Не радостно и не легко мне
Покинуть тебя привелось.

Я помню осенние ночи,
Березовый шорох теней.. .
Пусть дни тогда были короче,
Луна нам светила длинней.

Я помню, ты мне говорила:
«Пройдут голубые года,
И ты позабудешь, мой милый,
С другою меня навсегда» .

Сегодня цветущая липа
Напомнила чувствам опять,
Как нежно тогда я сыпал
Цветы на кудрявую прядь.

И сердце, остыть не готовясь
И грустно другую любя,
Как будто любимую повесть
С другой вспоминает тебя.
(С. Есенин)
-------------------
Я встретил вас - и все былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое -
И сердцу стало так тепло.. .

Как поздней осени порою
Бывают дни, бывает час,
Когда повеет вдруг весною
И что-то встрепенется в нас, -

Так, весь обвеян духовеньем
Тех лет душевной полноты,
С давно забытым упоеньем
Смотрю на милые черты.. .

Как после вековой разлуки,
Гляжу на вас, как бы во сне, -
И вот - слышнее стали звуки,
Не умолкавшие во мне.. .

Тут не одно воспоминанье,
Тут жизнь заговорила вновь, -
И то же в нас очарованье,
И та ж в душе моей любовь!. .
(Ф. Тютчев)

"О тихий Амстердам, с певучим перезвоном
Старинных колоколен, тихий Амстердам!
Зачем я здесь, не там, зачем уйти не волен
К тебе, о тихий Амстердам?

К твоим церковным звонам,
К твоим немым затонам,
К твоим как бы усталым сонным берегам,
К загрезившим каналам с безжизненным их лоном,
С закатом запоздалым, Амстердам.

С закатом запоздалым, и ласковым, и алым,
Горящим здесь и там по сумрачным мостам,
По этим синим водам, по окнам и по сводам
Домов и колоколен, Амстердам.

Где, преданный мечтам,
Какой-то призрак болен,
Упрек сдержать не волен,
Здесь поет и там,
Тоскует с долгим стоном,
И вечным перезвоном -
О тихий Амстердам, о тихий Амстердам.. " К. Бальмонт, "Воспоинания о вечере в Амстердаме". ***** "История одного детства", Е. Водовозова.

Эпизод с пирожным мадлен - исходная точка воспоминаний героя цикла романов Пруста "В поисках утраченного времени":
И вдруг воспоминание всплыло передо мной. Вкус этот был вкусом кусочка мадлены, которым по воскресным утрам в Комбре (так как по воскресеньям я не выходил из дому до начала мессы) угощала меня тетя Леония, предварительно намочив его в чае или в настойке из липового цвета, когда я приходил в ее комнату поздороваться с нею. Вид маленькой мадлены не вызвал во мне никаких воспоминаний, прежде чем я не отведал ее; может быть, оттого, что с тех пор я часто видел эти пирожные на полках кондитерских, не пробуя их, так что их образ перестал вызывать у меня далекие дни Комбре и ассоциировался с другими, более свежими впечатлениями; или, может быть, оттого, что из этих так давно уже заброшенных воспоминаний ничто больше не оживало у меня, все они распались; формы -- в том числе раковинки пирожных, такие ярко чувственные, в строгих и богомольных складочках, -- уничтожились или же, усыпленные, утратили действенную силу, которая позволила бы им проникнуть в сознание. Но, когда от давнего прошлого ничего уже не осталось, после смерти живых существ, после разрушения вещей, одни только, более хрупкие, но более живучие, более невещественные, более стойкие, более верные, запахи и вкусы долго еще продолжают, словно души, напоминать о себе, ожидать, надеяться, продолжают, среди развалин всего прочего, нести, не изнемогая под его тяжестью, на своей едва ощутимой капельке, огромное здание воспоминания.
И как только узнал я вкус кусочка размоченной в липовой настойке мадлены, которою угощала меня тетя (хотя я не знал еще, почему это воспоминание делало меня таким счастливым, и принужден был отложить решение этого вопроса на значительно более поздний срок) , так тотчас старый серый дом с фасадом на улицу, куда выходили окна ее комнаты, прибавился, подобно театральной декорации, к маленькому флигелю; выходившему окнами в сад и построенному для моих родителей на задах (этот обломок я только и представлял себе до сих пор) ; а вслед за домом -- город с утра до вечера и во всякую погоду, площадь, куда посылали меня перед завтраком, улицы, по которым я ходил, дальние прогулки, которые предпринимались, если погода была хорошая. И как в японской игре, состоящей в том, что в фарфоровую чашку, наполненную водой, опускают маленькие скомканные клочки бумаги, которые, едва только погрузившись в воду, расправляются, приобретают очертания, окрашиваются, обособляются, становятся цветами, домами, плотными и распознаваемыми персонажами, так и теперь все цветы нашего сада и парка г-на Свана, кувшинки Вивоны, обыватели городка и их маленькие домики, церковь и весь Комбре со своими окрестностями, все то, что обладает формой и плотностью, -- все это, город и сады, всплыло из моей чашки чаю.

"Трава забвенья" и "Алмазный мой венец" Валентина Петровича Катаева.

Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.

Харпер Ли. Убить пересмешника