Осень, "заготовки". Голова кругом. А что о кухне, кулинарии в литературе интересного?

...всё бремя правления лежало на Пульхерии Ивановне. Хозяйство Пульхерии
Ивановны состояло в беспрестанном отпирании и запирании кладовой, в
солении, сушении, варении бесчисленного множества фруктов и растений. Ее
дом был совершенно похож на химическую лабораторию. Под яблонею вечно
был разложен огонь; и никогда почти не снимался с железного треножника
котел или медный таз с вареньем, желем, пастилою, деланными на меду, в
сахаре и не помню еще на чем. Под другим деревом кучер вечно перегонял в
медном лембике водку на персиковые листья, на черемуховый цвет, на
золототысячник, на вишневые косточки, и к концу этого процесса
совершенно не был в состоянии поворотить языком, болтал такой вздор, что
Пульхерия Ивановна ничего не могла понять, и отправлялся на кухню
спать. Всей этой дряни наваривалось, насоливалось, насушивалось такое
множество, что, вероятно, они потопили бы наконец весь двор, потому что
Пульхерия Ивановна всегда сверх расчисленного на потребление любила
приготовлять еще на запас, если бы большая половина этого не съедалась
дворовыми девками, которые, забираясь в кладовую, так ужасно там
объедались, что целый день стонали и жаловались на животы свои.

М. Барбери «Лакомство»

«…Сколько себя помню, я всегда любил поесть. Я не могу в точности
вспомнить мои первые гастрономические восторги, но, поскольку первой в моей жизни поварихой, чьей стряпне я воздавал должное, была моя бабушка, сомнений на этот счет почти не остается. В меню тех пиршеств входили мясо с подливкой, картошка с подливкой и хлеб, чтобы собирать с тарелки подливку. Я так и не знаю с тех пор, детство ли тому причиной или подобного рагу я действительно больше не едал, но никогда и ничего не смаковал я столь жадно, — оксюморон, я по таким специалист, — как те картофелины за бабушкиным столом, насквозь пропитанные соусом маленькие губки, дивные на вкус. Не оно ли это, то забытое ощущение, что поднимается в моей груди? Не достаточно ли просто попросить Анну потомить несколько клубней в горшочке со старым добрым петухом в вине? Увы, я знаю — нет. Я знаю — то, что я ищу, ускользает от моего вдохновения, от памяти,
от мысли. Чудесное жаркое, восхитительные цыплята по-охотничьи, изумительные петухи в вине и умопомрачительные рагу, я помню вас, спутников моего плотоядного и щедро сдобренного соусом детства. Я помню вас, милые горшочки, окутанные мясными запахами, но не вы, не вы так нужны мне теперь.

Позже, хоть старая любовь не ржавела, вкусы мои обратились к иным
областям кулинарии и на это пристрастие к мясу под соусом наложился, с особым смаком, который дает сознание своей эклектичности, властный зов утонченных вкусов. Нежнейшая ласка первого суси больше не тайна для моего нёба, и я благословляю тот день, когда мой язык впервые ощутил упоительную, почти эротичную бархатистость устрицы после ломтика хлеба с соленым маслом. Так подробно и виртуозно проанализировал я ее волшебный изыск, что сей божественный глоток стал для всех едва ли не религиозным актом. Между двумя этими крайностями, между горячей изобильностью жаркого и кристальной строгостью раковины я познал всю гамму кулинарного искусства как эстет и как знаток, всегда с опережением на одно блюдо — но всегда с отставанием на одно сердце….»

Мистер О'Тул в бешенстве запрыгал на месте. - А жучки? ! -неистовствовал он. - А что будет с жучками? Вы не допустите их в эль, я знаю, пока он будет бродить. Уж эти мне гнусные правила санитарии и гигиены! А чтобы октябрьский эль удался на славу, в него должны падать жучки и всякая другая пакость, не то душистости в нем той не будет! - Мы набросаем в него жучков, -пообещал Оп. - Наберем целое ведро и высыпем в чан. О'Тул захлебывался от ярости. Его лицо побагровело, - Невежество! - визжал он. - Жуков ведрами в него не сыплют. Жуки сами падают в него с дивной избирательностью и...

Мать работала и пела на кухне возле старой плиты, которую топили углем.
Она помешивала яблочное повидло, пузырившееся в большом тазу. Или
консервировала персики. От них по всему дому разливался густой пряный
дух. Она варила желе. Над плитой висел мешок с фруктовой мякотью. Вязкий
сок стекал сквозь мешковину в таз, на краях которого оседала плотная
розоватая пена. А в середине таза сок был прозрачным и красным.

Дважды в неделю мать пекла хлеб. В леднике постоянно стоял кувшин с
закваской, и она никогда не беспокоилась о дрожжах. Хлеб получался
пышным и поджаристым, иногда поднимался на два-три дюйма над противнем.
Вынув караваи из печи, мать смазывала коричневую корку сливочным маслом и
давала хлебу остыть. Но еще вкуснее были булочки. Мать ставила их в
печь с таким расчетом, чтобы они поспели к самому ужину. Булочки с пылу,
с жару, — просто объеденье! Их разрезали, мазали маслом, и оно тут же
плавилось; сверху накладывали какой-нибудь джем или варенье из абрикосов
с орехами, и тогда ничто иное в рот не лезло, o хотя на столе была и
другая еда. А иногда, особенно летом, на ужин давали толстый ломоть
хлеба с куском холодного сливочного масла. Посыплешь сверху сахаром — и
никакого пирожного не надо. Или стащишь на кухне толстый кружок сладкого
бермудского лука, положишь меж двух горбушек хлеба с маслом — и, хоть
весь мир обойди, вкуснее ничего не найдешь.

Осенью мать целыми днями, даже неделями напролет, почти не вылезала
из кухни. Она консервировала персики, вишню, малину, чернику, сливы,
абрикосы, варила варенье, джемы, желе и маринады. Она работала и пела,
пела своим отсутствующим голосом одну и ту же мелодию, без слов, потому
что думала о чем-то другом.