..."ПО ОСТРЫМ ИГЛАМ ЯРКОГО ОГНЯ"... АРЛЕКИН ( КЛОУН ) В ЛИТЕРАТУРЕ...

Г. Бёлль. Глазами клоуна: "Я - клоун, официально именуюсь комическим актером, не принадлежу ни к какой церкви, мне двадцать
семь лет, и одна из сценок, которые я исполняю, так и называется: "Приезд
и отъезд", вся соль этой длинной (пожалуй, чересчур длинной) пантомимы в
том, что зритель до самой последней минуты путает приезд с отъездом; эту
сцену я большей частью репетирую еще раз в поезде (она слагается из
шестисот с лишним движений, и все эти "па" я, разумеется, обязан знать
назубок) , поэтому-то, возможно, я и становлюсь иногда жертвой собственной
фантазии: врываюсь в гостиницу, разыскиваю глазами расписание, смотрю в
него и, чтобы не опоздать на поезд, мчусь по лестнице вверх или вниз, хотя
мне всего-навсего нужно пойти к себе в номер и подготовиться к
выступлению"

В. Высоцкий
ЕНГИБАРОВУ - ОТ ЗРИТЕЛЕЙ

Шут был вор: он воровал минуты —

Грустные минуты, тут и там, —

Грим, парик, другие атрибуты

Этот шут дарил другим шутам.

В светлом цирке между номерами

Незаметно, тихо, налегке

Появлялся клоун между нами

Иногда в дурацком колпаке.

Зритель наш шутами избалован —

Жаждет смеха он, тряхнув мошной,

И кричит: “Да разве это клоун!

Если клоун — должен быть смешной! ”

Вот и мы.. . Пока мы вслух ворчали:

“Вышел на арену, так смеши! ” —

Он у нас тем временем печали

Вынимал тихонько из души.

Мы опять в сомненье — век двадцатый:

Цирк у нас, конечно, мировой, —

Клоун, правда, слишком мрачноватый —

Невеселый клоун, не живой.

Ну а он, как будто в воду канув,

Вдруг при свете, нагло, в две руки

Крал тоску из внутренних карманов

Наших душ, одетых в пиджаки.

Мы потом смеялись обалдело,

Хлопали, ладони раздробя.

Он смешного ничего не делал —

Горе наше брал он на себя.

Только — балагуря, тараторя, —

Все грустнее становился мим:

Потому что груз чужого горя

По привычке он считал своим.

Тяжелы печали, ощутимы —

Шут сгибался в световом кольце, —

Делались все горше пантомимы,

И морщины глубже на лице.

Но тревоги наши и невзгоды

Он горстями выгребал из нас —

Будто обезболивал нам роды, —

А себе - защиты не припас.

Мы теперь без боли хохотали,

Весело по нашим временам:

Ах, как нас прекрасно обокрали —

Взяли то, что так мешало нам!

Время! И, разбив себе колени,

Уходил он, думая свое.

Рыжий воцарился на арене,

Да и за пределами ее.

Злое наше вынес добрый гений

За кулисы — вот нам и смешно.

Вдруг — весь рой украденных мгновений

В нем сосредоточился в одно.

В сотнях тысяч ламп погасли свечи.

Барабана дробь — и тишина.. .

Слишком много он взвалил на плечи

Нашего — и сломана спина.

Зрители — и люди между ними —

Думали: вот пьяница упал.. .

Шут в своей последней пантомиме

Заигрался — и переиграл.

Он застыл — не где-то, не за морем —

Возле нас, как бы прилег, устав, —

Первый клоун захлебнулся горем,

Просто сил своих не рассчитав.

Я шагал вперед неукротимо,

Но успев склониться перед ним.

Этот трюк — уже не пантомима:

Смерть была — царица пантомим!

Этот вор, с коленей срезав путы,

По ночам не угонял коней.

Умер шут. Он воровал минуты —

Грустные минуты у людей.

Многие из нас бахвальства ради

Не давались: проживем и так!

Шут тогда подкрадывался сзади

Тихо и бесшумно — на руках.. .

Сгинул, канул он — как ветер сдунул!

Или это шутка чудака?. .

Только я колпак ему — придумал, —

Этот клоун был без колпака.

С. Михалков
СТАРЫЙ КЛОУН

Умирал в больнице клоун,
Старый клоун цирковой.
На обманчивых уколах
Он держался чуть живой.
Знали няньки, сестры знали,
Знали мудрые врачи:
Положенье безнадежно,
Хоть лечи, хоть не лечи!
И, судьбой приговоренный,
Сам артист, конечно, знал,
Что теперь уже бессилен
Медицинский персонал.
Навестить его в палату
Приходили циркачи:
Акробаты и жонглеры,
Прыгуны и силачи.
Приходили, улыбались,
Лишь бы только правду скрыть.
О житье-бытье негромко
Начинали говорить.
Он встречал собратьев шуткой,
Старой байкой ободрял -
Не смешную клоунаду
Перед ними он играл.
И в последнее мгновенье,
В скорбный миг прощальный свой,
Он в глазах друзей увидел
Свет арены цирковой.

Р. Вьюгова


М. Волошин

В цирке

Клоун в огненном кольце. .
Хохот мерзкий, как проказа,
И на гипсовом лице
Два горящих болью глаза.

Лязг оркестра; свист и стук
Точно каждый озабочен
Заглушить позорный звук
Мокро хлещущих пощёчин.

Как огонь, подвижный круг. .
Люди - звери, люди - гады,
Как стоглазый, злой паук,
Заплетают в кольца взгляды.

Всё крикливо, всё пестро. .
Мне б хотелось вызвать снова
Образ бледного, больного,
Грациозного Пьеро. .

В лунном свете с мандолиной
Он поёт в своём окне
Песню страсти лебединой
Коломбине и луне.

Хохот мерзкий, как проказа;
Клоун в огненном кольце.
И на гипсовом лице
Два горящих болью глаза. .

Гаснет свет. Окончен бал…
Человек ботинки снял.
Снял цилиндр, фрак, живот —
Он ему немного жмёт.
Отцепил свои часы,
Уши, бороду, усы.
И улыбку до ушей
Спрятал в ящик от мышей.
Снял копну густых волос.
Положил на полку нос.
И, вздыхая, лёг в кровать…
Завтра снова надевать!

В саду где привиденья ждут
Чтоб день угас изнемогая
Раздевшись догола нагая
Глядится Арлекина в пруд

Молочно-белые светила
Мерцают в небе сквозь туман
И сумеречный шарлатан
Здесь вертит всем как заправила

Подмостков бледный властелин
Явившимся из Гарца феям
Волшебникам и чародеям
Поклон отвесил арлекин

И между тем как ловкий малый
Играет сорванной звездой
Повешенный под хриплый вой
Ногами мерно бьет в цимбалы

Слепой баюкает дитя
Проходит лань тропой росистой
И наблюдает карл грустя
Рост арлекина трисмегиста

Гийом Аполлинер
Перевод Б. Лившица

М. Кузмин - "Маскарад"

Кем воспета радость лета:
Роща, радуга, ракета,
На лужайке смех и крик?
В пестроте огней и света
Под мотивы менуэта
Стройный фавн главой поник.

Что белеет у фонтана
В серой нежности тумана?
Чей там шепот, чей там вздох?
Сердца раны лишь обманы,
Лишь на вечер те тюрбаны —
И искусствен в гроте мох.

Запах грядок прян и сладок,
Арлекин на ласки падок,
Коломбина не строга.
Пусть минутны краски радуг,
Милый, хрупкий мир загадок,
Мне горит твоя дуга!


Арлекин и Коломбина (Frank X. Leyendecker)

Он одинокий лицедей, под гримом
Скрывает от людей лучи морщин.
Струится время, для других не зримое,
Коль на арену вышел ловкий мим.

Его движеньям зал рукоплескает,
Хохочут громко и кричат: «БравО! »
Но скоро все старанья забывают
В буфете за бутылочкой «Ситро» .

В конце очередного представленья,
Народ расходится, и полночь настает.
Глухим двором, вновь преданный забвенью,
Уставший мим домой к себе идет.

Болит спина, и мучает отдышка.
И лишь осталось доживать теперь –
В его квартиру инвалид-мальчишка,
К мечте своей вдруг приоткроет дверь!

И старый дом двоим им стал ареной,
Где платой за билет стал детский смех!
И той награды не было бесценней,
Ведь лицедей имел такой успех!

Теперь по вечерам спешил он к дому,
Туда, где настоящий зритель ждет.
Но вскоре жизнь решит все по-другому:
Во время представленья мим умрет!

И долго на могиле горько плакал,
Его единственный мальчишка-друг,
И вместе с ним осенний дождик капал,
Они вдвоем, и никого вокруг.

И снова заливает свет арену,
С улыбкою, запрятав боль под грим,
(Достойную старик готовил смену)
В прожекторах стоял мальчишка – мим!

Екатерина Кружинская