Джем твоего письма

Альберт Лиханов
Вам письмо

И правда, письмо пришло. Тоська получила его на работе. Утром, разбирая почту, Нюра вдруг сказала: «Тоська, пляши!» – и у Тоськи перехватило дыхание. Дом, где жила Тоська, оказалось, входил в Нюрин участок, Тоська и не знала даже – ведь писем им никто не писал, а газеты она брала в отделении.
Тоська страшно смутилась, что Нюра отдала ей письмо при всех, могла бы ведь и потом, попозже, покраснела вся, забилась в уголок и разорвала синий конверт с красивой маркой.
«Здравствуй, Тоня! – прочитала она и повторила про себя – „Тоня“. Очень уж редко называли ее так, она и забыла, как это звучит – Тоня. – Пишу тебе с задержкой, извини, давно не был на почте. Служба идет хорошо. Скоро поедем на учения. Если снова пошлют в ваш город, обязательно приду к тебе. А на фильме „Неизвестная женщина“ плакала ты тогда зря.
Ну, вот и все мои солдатские новости. Пиши, как ты живешь. Олег».
Тоська подняла глаза и оглянулась. Все – и Нюра, и Нина Ивановна, и остальные – смотрели на нее и улыбались. Тоська покраснела еще больше, сунула письмо в сумку и быстро-быстро, опустив голову, стала собираться, а потом выскочила на улицу, не подождав Нюру.
Тоська летела знакомой дорогой, и странные чувства охватывали ее. Перед глазами стояло лицо Олега, только теперь она неожиданно для себя стала припоминать его. Да, Олег был некрасив, весь в веснушках, но когда они шли по вечерней улице, Тоська бегло приметила, а сейчас это встало ярко и явственно: у Олега была красивая голова, гордая, чуть откинутая назад, и четкий, будто резной профиль. Он был высок, по крайней мере для Тоськи: на своих каблучках она еле доставала ему до подбородка. И смеялся он как-то очень спокойно, очень хорошо, по-доброму.
Тоська бежала к своему участку, и ей рисовались все новые и новые черты Олега. Наверное, он очень сильный и добрый, думала она, ведь сильные люди всегда добрые, и он, конечно же, смелый, если не боится прыгать с парашютом…
Весь день Тоська носилась как угорелая, не знала усталости и ни о чем не думала, кроме Олегова письма.
...

Странные дела стали твориться с Тоськой. Она носилась с почтой, не зная устали. Она улыбалась всем встречным, и ей казалось, что люди на белом свете живут только добрые. Если кто-нибудь из почтальонов болел, а это ведь тоже случалось, она разносила почту за двоих. Дома она отстранила мать от кройки и шитья, прямо со слезами добилась, чтобы мать хоть это отдала в ее владение. Брала Нюриного Лешку из садика и гуляла с ним допоздна, пока Нюра перешивала свои старые платья.
Словом, она крутилась как волчок и совсем не уставала. Мать подозрительно поглядывала на Тоську, но ничего не говорила. Да и что она могла сказать? Ведь письма Тоська получала прямо в отделении.
А Олег писал часто. За первым суховатым, неловким письмом стали приходить другие – длинные и интересные. Это как два человека встречаются после долгой разлуки, и сначала вроде сказать нечего, а потом разговорятся и говорят, говорят… Тоське ж прибавилось еще храбрости – все-таки говорить с человеком, когда не видишь его в лицо, проще, спокойнее, можно все обдумать без спешки.
От письма к письму больше и больше открывались они друг другу.
Тоськины письма были сумбурные, они походили на песню какого-нибудь ханта, который едет по тундре и поет про все, что увидит вокруг. Она писала и про Нюру, и про «Поля Робсона», про Яшку и, конечно же, про то, как пахнет яблоками в посылочном отделе.
Олеговы письма были строгие, как оно и полагалось солдату. Он описывал свою службу, ребят, которые с ним дружат, и, конечно, парашютные ученья.
...

Болдинская осень
Юлия Друнина

Вздыхает ветер. Штрихует степи
Осенний дождик - он льёт три дня...
Седой, нахохленный, мудрый стрепет
Глядит на всадника и коня.
А мокрый всадник, коня пришпоря,
Летит намётом по целине.
И вот усадьба, и вот подворье,
И тень, метнувшаяся в окне.
Коня - в конюшню, а сам - к бумаге.
Письмо невесте, письмо в Москву:
"Вы зря разгневались, милый ангел, -
Я здесь как узник в тюрьме живу.
Без вас мне тучи весь мир закрыли,
И каждый день безнадёжно сер.
Целую кончики ваших крыльев
(Как даме сердца писал Вольтер).
А под окном, словно верный витязь,
Стоит на страже крепыш дубок...
Так одиноко! Вы не сердитесь:
Когда бы мог - был у ваших ног!
Но путь закрыт госпожой Холерой...
Бешусь, тоскую, схожу с ума.
А небо серо, на сердце серо,
Бред карантина - тюрьма, тюрьма... "
Перо гусиное он отбросил,
Припал лицом к холодку стекла...
О злая Болдинская осень!
Какою доброю ты была -
Так много Вечности подарила,
Так много русской земле дала!..
Густеют сумерки, как чернила,
Сгребает листья ветров метла.
С благоговеньем смотрю на степи,
Где он на мокром коне скакал.
И снова дождик, и снова стрепет -
Седой, всё помнящий аксакал.

Когда пришло письмо, прошитое нитками, с печатью из хлебного мякиша вместо сургуча, Екатерина Матвеевна Зашеина, оставив все, распечатывая конверт, дрожащим голосом сказала:
— Мамочка, от Маврушечки письмо, — и принялась читать вслух: — «Дорогие родители, тетя Катя и бабушка!..» <...>
Написав без единой ошибки первую строку, уместив буквы в линеечки листка, вырванного из тетради, далее Маврик уже не заботился о грамматике и каллиграфии. До них ли ему, когда нужно было рассказать самое главное. О том, как «плохо ему живецца» <...>
Маврик знал, как тетя Катя боится, чтобы он не простудился, и особенно выразительно написал про холод в квартире: «а вечеромъ холотно здесь и зуббы нипирастаютъ чакадь одинъ объ другой». <...>
Буквы письма вылезали из строк, прыгали, скакали, будто им тоже было холодно и от них отскакивали палочки и крючки.
И так три страницы. На одной оставила след слеза, растворившая слово «прииздяй». <...>
И далее:
«буду ждать тибя днем и ноччю».
И наконец подпись: «Учен. 1-го класса Маврикий Толлинъ».