Ребята, подскажите строчки, пропитанные болью или типа того. (Пример прилагается ниже). и

Ты - женщина, ты - ведьмовский напиток!
Он жжет огнем, едва в уста проник;
Но пьющий пламя подавляет крик
И славословит бешено средь пыток.
В. Брюсов

...пропитанные болью...

Не вижу в приведённой чепухе никакого смысла, не то что боли. Больше читай классику, например:

Я был как все. То есть жил похожею
жизнью. С цветами входил в прихожую.
Пил. Валял дурака под кожею.
Брал, что давали. Душа не зарилась
на не свое. Обладал опорою,
строил рычаг. И пространству впору я
звук извлекал, дуя в дудку полую.
Что бы такое сказать под занавес?!

Слушай, дружина, враги и братие!
Все, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
За каковое раченье-жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится)
чаши лишившись в пиру Отечества,
нынче стою в незнакомой местности.
Бродский.

да, насчет "пропитаны болью" вы явно погорячились -ну, какая там боль, штампы одни. Если уж говорить о любовной боли, то есть множество сильных строк. Например:

Я наравне с другими
Хочу тебе служить,
От ревности сухими
Губами ворожить.
Не утоляет слово.
Мне пересохших уст,
И без тебя мне снова
Дремучий воздух пуст.

Я больше не ревную,
Но я тебя хочу,
И сам себя несу я,
Как жертву палачу.
Тебя не назову я
Ни радость, ни любовь.
На дикую, чужую
Мне подменили кровь.

Еще одно мгновенье,
И я скажу тебе:
Не радость, а мученье
Я нахожу в тебе.
И, словно преступленье,
Меня к тебе влечет
Искусанный в смятенье
Вишневый нежный рот...

Вернись ко мне скорее,
Мне страшно без тебя,
Я никогда сильнее
Не чувствовал тебя,
И все, чего хочу я,
Я вижу наяву:
Я больше не ревную,
Но я тебя зову.

О. Мандельштам

а, можно любить, ненавидя,
Любить с омраченной душой,
С последним проклятием видя
Последнее счастье - в одной!

О, слишком жестокие губы,
О, лживый, приманчивый взор,
Весь облик, и нежный и грубый,
Влекущий, как тьма, разговор!

Кто магию сумрачной власти
В ее приближения влил?
Кто ядом мучительной страсти
Объятья ее напоил?

Хочу проклинать, но невольно
О ласках привычных молю.
Мне страшно, мне душно, мне больно...
Но я повторяю: люблю!

В. Брюсов

ПУПСИК

Очередь за пайком у школы. Февраль. Блокада.
Небо беременно бомбами и покато.
Розовой рвотой огненного дождя
всех вас накроет пять минут погодя.

Скучно стоять. «Сгоняю домой за куклой», -
скажешь соседке… Дрогнув щекой припухлой,
девочка в капоре лишь подмигнёт едва –
бледные зубы дырявы, как кружева.

Мимо лотка, где пломбиры вам продавали
с вафельным оттиском: «Дима», «Марина», «Валя»,
ты побежишь, довоенной слюной давясь,
к дому, где мёрзнет пупс, замотанный в бязь.

Всхлипнут ступени под ботами, словно слизни,
тянет тебя к гуттаперчевой форме жизни.
розовый пупс – теплей, чем сестра и брат,
что охладели две недели назад.

Мама сказала: «На небе сестра и брат», но
там ничего, кроме бомб, и пора обратно,
куклу укутать в муфту и на мороз,
где возле школы взрыв сорняком пророс.

Треснуло небо. Очередь стала редкой.
Два санитара несут носилки с соседкой –
капора одуванчик, но нет ноги…
Крестится завуч: «Господи, помоги».

Нина Савушкина

Вот, что по-настоящему пропитано болью