Человек с музыкальным слухом, который не любил музыку в литературном произведении

В русской литературе известны по крайней мере три таких персонажа, относившихся пренебрежительно, а то и просто откровенно не терпевших музыку :Лев Толстой, Владимир Набоков и Николай Гумилев .О ком идет речь я не знаю .но точно знаю что Набоков получил музыкальное образование имел музыкальный слух и музицировал на рояле. Однако в Других берегах можно встретить такое признание :
"Надобно сказать, что у обоих моих родителей был
абсолютный слух: но увы, для меня музыка всегда была и будет
лишь произвольным нагромождением варварских звучаний. Могу по
бедности понять и принять цыгановатую скрипку или какой-нибудь
влажный перебор арфы в "Богеме", да еще всякие испанские спазмы
и звон,— но концертное фортепиано с фалдами и решительно все
духовые хоботы и анаконды в небольших дозах вызывают во мне
скуку, а в больших--оголение всех нервов и даже понос. .." Конец цитаты
Эти слова тем более удивительны, что единственный сын Набокова Дмитрий стал впоследствии известным оперным певцом
Известно что и Лев Толстой прекрасно музицировал и в молодости даже хотел стать музыкантом, но впоследствии под влиянием своих же философских воззрений считал классическую музыку как и Набоков "оголением всех нервов"

Что же касается Гумилева то о нем как раз и ходили тогда анекдоты насколько он терпеть не мог музыку
Одна из таких историй представлена на этом сайте Я ее скопировал http://izbrannoe.com/news/yumor/kak-gumilyev-dokazyval-chto-muzyku-ne-ponimaet-nikto/

Поэт Николай Степанович Гумилев был полнейшим профаном в музыке: не любил, не знал и не понимал её. Однако он настойчиво утверждал, что о музыке можно говорить все, что угодно: не понимает её будто бы никто.

В редакции «Всемирной литературы» он как-то увидел ученейшего, авторитетнейшего музыковеда Николая Александровича Бруни и сказал приятелям:
— Сейчас я с ним заведу разговор о музыке, а вы слушайте! Только вот о чем? О Бетховене? Что там Бетховен написал? Ах, да, «Девятая симфония», знаю…

Он подошел к Бруни и завел такой разговор:

— Как я рад вас видеть, дорогой Николай Александрович! Именно вас! Знаете, я вчера всю ночь почему-то думал о Бетховене. По-моему, у него в «Девятой симфонии» мистический покров превращается в нечто контрапунктически-трансцедентное лишь к финалу… Вы не согласны? В начале тематическая насыщенность несколько имманентна… как, например, в ноктюрнах Шопена…

Тут на лице Бруни выразилось легкое изумление, брови поднялись. Гумилев спохватился:

— Нет, конечно, не того Шопена… нет, — Шопена проблематического… Впрочем, я у него признаю лишь третий период его творчества! Но у Бетховена слияние элементов скорей физических с элементами панпсихическими в «Девятой симфонии» находит свое окончательное выражение в катарсисе, как у Эсхила… или, нет, не у Эсхила, а, скорей, у Еврипида…

Длилась эта вдохновенная импровизация минут десять. Под конец Бруни взволнованно сказал:

— Николай Степанович, вы должны непременно написать это! Непременно! Все это так оригинально, так ново, и позволю себе сказать… нет, не скромничайте, не возражайте!... все это так глубоко! Вы меня чрезвычайно заинтересовали, Николай Степанович.

Торжествующий Гумилев возвратился к приятелям.

— Ну что? Кто был прав? И ведь какую околесицу я нес!