Читала романы Лиона Фейхтвангера "Гойя, или Тяжкий путь познания", "Мудрость чудака, или Смерть и преображение Жан-Жака Руссо", "Безобразная герцогиня Маргарита Маульташ", "Лисы в винограднике". 
Из романа "ГОЙЯ...":
"Вот она — новая живопись, такой еще никто не видал, и создал ее новый и вместе с тем прежний Франсиско. На картинах были обстоятельно показаны различные события со множеством человеческих фигур, но ничего лишнего в них не осталось. Это была скупая полнота. Все, что не подчинялось целому, было отметено, отдельные люди и предметы играли лишь служебную роль. И что удивительнее всего: Агустин ясно ощутил, что все пять картин, при разнообразии их сюжетов, представляли собой нечто единое. Издыхающий бык, буйное карнавальное гулянье, процессия флагеллантов, сумасшедший дом, инквизиция — все это было одно: это была Испания. Здесь запечатлелась вся жестокость, все изуверство, все мутное и темное, что вносит испанский дух даже в радость. И, тем не менее, на всем этом была печать чего-то иного, что мог показать лишь такой мастер, как его друг Франсиско, чего-то легкого, окрыленного: весь ужас событий смягчался нежной окраской неба, прозрачным, тихо льющимся светом. И то, чего Франсиско никогда не мог бы объяснить словами, Агустин ощутил сейчас в его картинах — что этот чудак Франчо приемлет даже злых демонов. Ибо сквозь тот мрак, что он здесь намалевал, чувствовалось, как ему радостно жить, видеть, писать, сияла его собственная огромная любовь к жизни, какова бы эта жизнь ни была.
Но могла ли называться 
Эта живопись крамольной? 
Содержался ли в ней вызов 
Алтарю и трону? Тщетно 
Было здесь искать прямое 
Возмущение. Но эти 
Небольшие зарисовки 
Были громче прокламаций, 
Не страшней, чем речь трибуна. 
Этот бык, облитый кровью, 
Это мрачное веселье 
В ночь перед постом, хожденье 
Полуголых флагеллантов, 
Суд над грешником 
Взывали 
К сердцу, горечью и желчью 
Наполняли человека, 
Возбуждали мысль… 
"Ну, что ты 
Скажешь?" — тихо молвил Гойя. 
"Ничего, — ему ответил 
Агустин. — Да что тут скажешь?" 
И внезапно озарила 
Широчайшая улыбка 
Этот мрачный худощавый 
И угрюмый лик." 
"ЛИСЫ В ВИНОГРАДНИКЕ". Послесловие автора:
Десятки лет меня занимало одно примечательное явление. Столь разные люди, как Бомарше, Вениамин Франклин, Лафайет, Вольтер, Людовик Шестнадцатый, Мария-Антуанетта, — каждый в силу совершенно различных причин, — оказались вынужденными способствовать успеху американской революции и тем самым революции во Франции. Когда Америка Рузвельта вступила в войну против европейского фашизма и поддержала борьбу Советского Союза против Гитлера, для меня стали особенно ясны события восемнадцатого века во Франции, а они, в свою очередь, осветили для меня политические события моего времени. Воодушевленный этим, я отважился приняться за роман "Лисы в винограднике". Я стремился показать, что заставило так много разных людей и групп сознательно, бессознательно и даже против своей воли содействовать прогрессу. 
Герой романа — не Вениамин Франклин и не Бомарше, не Вольтер, а тот невидимый кормчий истории, который был открыт в восемнадцатом столетии, понят, описан и превознесен в девятнадцатом, чтобы в двадцатом быть снова отвергнутым и оклеветанным, — прогресс. Аристотель учит, что поэзия более подходит для изображения истории, чем наука. Автор романа разделяет это мнение. Он готов обеими руками подписаться под изречением: "Клио — тоже муза". Автор надеется, что всякий непредубежденный читатель найдет в романе ясное изображение тех сил, которые вызвали американскую и французскую революции. И тот, кто однажды действительно увидит эти силы, тот глубже постигнет и историю нашего горестного и героического времени. Он поймет глубокое изречение Эсхила:
Небеса не знают состраданья, 
Сила — милосердие богов.