Точной даты расстрела Гумилева нет. Считается, что сто лет назад, в конце августа. Поэт, воин, путешественник 35 лет

Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!

Я пойду по гулким шпалам,
Думать и следить
В небе желтом, в небе алом
Рельс бегущих нить. В залы пасмурные станций
Забреду, дрожа,
Коль не сгонят оборванца
С криком сторожа. А потом мечтой упрямой
Вспомню в сотый раз
Быстрый взгляд красивой дамы,
Севшей в первый класс. Что ей, гордой и далекой,
Вся моя любовь?
Но такой голубоокой
Мне не видеть вновь! Расскажу я тайну другу,
Подтруню над ним,
В теплый час, когда по лугу
Ветер стелет дым. И с улыбкой безобразной
Он ответит: «Ишь!
Начитался дряни разной,
Вот и говоришь».

И летят сквозь наше время
Горькой памятью былого,
Для изданий неуместны,
Не предмет для кандидатских,
Восемь книг стихотворений
Николая Гумилева,
И как две отдельных песни —
Два Георгия солдатских.

Непросто мне говорить о Николае Степановиче.
С 16-ти лет он был главной моей любовью в русской поэзии. Я им бредил.
И сейчас считаю, что его попытка привить русской страдательной жертвенной литературе хоть толику спокойного деятельного мужества- неоценимая заслуга, тот редкий жизненный витамин, которого нам всегда не хватало.
Ну и акмеизм, который он теоретически обосновал и выпестовал, несомненно, стал высшим достижением русской поэзии, пока не появился Заболоцкий, единицей речи которого стали крупные периоды, а не отдельные строки, как у акмеистов.
С годами к творчеству Николая Степановича стал относиться спокойнее. Когда открыл для себя Мандельштама, Цветаеву, Заболоцкого, Георгия Иванова, Арсения Тарковского, других, когда заново перечитал Блока, Фета, Лермонтова, стал сочувственнее воспринимать критические отзывы о Гумилёве Чуковского, Ахматовой, Садовского (заслуженно разгромившего в своей рецензии 12-го года книгу "Чужое небо" моего многолетнего кумира), того же Блока (статья "Без божества, без вдохновенья").
Что и говорить, многовато бутафории. Романтической бутафории. Игра с формами, как в музыке. Внешнее, внешнее, внешнее. "Волшебный фонарь", калейдоскоп, пестрота, экзотика, романтизм. Страдающей женщине меньше всего нужны "изящные жирафы", а Валентин, Фауст и Маргарита насквозь театральны и взяты, скорее, из оперы Гуно, а не из глубочайшего Гёте. Где Чудо?!
Жена в итоге превзошла, оказалась глубже, значимее почти всего корпуса стихов дважды георгиевского кавалера.
На самом деле, Чудо у Гумилёва есть. Оно только начинало вызревать в его последних книгах. Буквально с десяток стихотворений. "Шестое чувство", "Заблудившийся трамвай", "Память", "Мои читатели", "Слово" - вот по-настоящему великие стихи.
Что такое тридцать пять лет? "Nel mezzo del cammin di nostra vita". Половина земной жизни. В отличие от сразу раскрывшегося мальчика Лермонтова гений Гумилёва был поздним.
Чекистская пуля оборвала его жизнь, когда он только дозрел до подлинно великих стихов.