За что можно любить сталинизм? см. Н.Я. Мандельштам.

Настало время законности — уже вместо Ежова пришел Берия. Он посадил
Бабеля, Мейерхольда и толпы других, а меня почему-то забыл. Мне сошло с рук
возвращение в Калинин. Там я работала сначала надомницей в артели, делавшей
игрушки. Потом меня приняли на работу в школу. Мне предстояла еще эвакуация,
вернее, бегство от немцев, и я везла свои бумажки в сумке, которую не выпускала
из рук. Сначала я попала на остров Муйнак на Аральском море и видела в больнице
«лепрозную дамочку», как выразилась докторша. Перезимовала я в деревне под
Джамбулом, а весной меня нашел брат и Ахматова вырвала для меня пропуск в
Ташкент. Мне еще предстояли бесконечные скитания по стране в поисках работы.
Могу засвидетельствовать только одно — с годами боль не проходит и не
смягчается. Исчезает только острое оцепенение первых дней, недель, месяцев, а
может, и лет, когда перед глазами непрерывно разыгрывается «единственное, что мы
знаем днесь»... Тогда, больше чем тридцать лет назад, я была старше, чем сейчас,
когда Мандельштам уже одержал победу и продолжает оставаться под запретом в
своей стране, верной старым принципам и целям. Запрет — своего рода легализация,
и я принимаю его как должное. Что-то мне в этом запрете даже лестно и приятно.
Сразу после смерти Мандельштама я прожила несколько недель в Малом Ярославце с
Галиной Мекк, вернувшейся из лагеря и гордой тем, что не позволила себе умереть.
Она говорила мне: «Надя, я думала, что люди вашей нации крепче...» Я отвечала ей
что-то про немецких баронов и шла в лавку за нашими жалкими покупками. Галина
безжалостно трясла меня и заставляла непрерывно шевелиться. В лавке, как всегда
и везде, стояла очередь. Я выстаивала очередь, призакрыв глаза и разыгрывая
заново в мельчайших подробностях сцену ареста. Иногда я видела с остротой
галлюцинации груду людей в сером лагерном тряпье и старалась среди них различить
умирающего Мандельштама. Внезапно очередь начинала ругаться, и я, очнувшись, вздрагивала от злобного голоса продавщицы. Она
злилась и спрашивала, чего мне нужно. Я не помнила, что мне нужно и зачем я
пришла. С трудом преодолев инерцию молчания — губы двигались, но звук не
образовывался, — я просила отвесить сахару, если тогда был сахар, соли или
крупы. Часто я приносила совсем не то, что просила Галина, и она снова гнала
меня в лавку. Она тормошила меня, заставляла отвечать на вопросы и все время
гоняла в лавку: «Иначе вы уснете и не проснетесь». Надежда Мандельштам. ВТОРАЯ КНИГА

Ты плачешь - светятся слезой\ Ресницы синих глаз.\ Фиалка, полная росой,\ Роняет свой алмаз. Джордж Гордон Байрон Перевод Самуила Маршака Ты плачешь - светятся слезой