Признание часто бывает лицемерным? Это видно непосвященным? см. цитаты.

Самые лицемерные люди чаще других остаются в дураках. (Гэзлитт)
Тебя легко очаровать.. .
Ты как ребёнок тянешь руки
К тому, кто слов пустые звуки
Готов бездумно раздавать
И выдавать их за слова,
В которых много тайных смыслов,
И ты пьёшь яд обманных мыслей,
И всё… кружится голова!
Тебя легко очаровать.. .

По кругу сны, по кругу лица.. .
И сердце скомканное в хлам.
Какие игрища, мадам!
Столкнуться, тихо извиниться. .
И благосклонно отвечать
На лицемерные признанья,
Ловить наркоз очарованья
И умирать, и умирать.. .
Тебя легко очаровать.. .

...
За что же, не боясь греха,
Кукушка хвалит Петуха?
За то, что хвалит он Кукушку.

В этой элегии Баратынский обращается к традиционной теме любовного охлаждения, — но в отличие от «унылых элегиков» не столько описывает, сколько объясняет его. Угасание любовного чувства не есть следствие «вины» , «измены» или даже «утраты молодости» ; оно происходит само собой, силой времени и расстояния, потому что самая духовная жизнь подчиняется действию фатального и всеобщего жизненного закона. Это ощущение надындивидуального и непреодолимого начала — «судьбы» , властвующей над личностью, придает элегиям Баратынского особую окраску философской медитации. В самом же тексте элегий эта идея сказывается в почти парадоксальном перемещении традиционной шкалы ценностей духовного мира. Своеобразное «рассудочное оправдание» получают не только охлаждение героя, но и «моральные преступления» : нарушение любовных клятв, измена первой любви, брак по расчету, — наконец, полное забвение. Все это — «победа судьбины» над героем и его мучительное эмоциональное умирание. Лирическая тема болезненно сопротивляющейся, но уступающей и угасающей эмоции сопутствует «голосу рассудка» , элегия становится внутренне драматичной; резиньяция окрашивается в тона скорбного сожаления. В поздний период Баратынский вернется к осмыслению этой ситуации — уже на уровне философского рассуждения — в превосходном стихотворении «К чему невольнику мечтания свободы» (1835), где идея надличной закономерности будет осмыслена не только как закономерность покорности, но и как закономерность эмоционального бунта:
...Не вышняя ли воля
Дарует страсти нам? и не ее ли глас
В их гласе слышим мы? О, тягостна для нас
Жизнь, в сердце бьющая могучею волною
И в грани узкие втесненная судьбою.

Два вопроса ни о чём и не хочу "см. цитаты."