Творческий анализ отрывка из текста В. В. Вересаева "Мать". Необоходима помощь именно с литературными терминами

Сегодня утром я шёл по улицам Старого Дрездена. На душе было неприятно и
неловко: шёл я смотреть её, прославленную Сикстинскую мадонну. Ею все восхищаются, ею
стыдно не восхищаться. Между тем бесчисленные снимки с картины, которые мне
приходилось видеть, оставляли меня в совершенном недоумении, чем тут можно
восхищаться. Мне нравились только два ангелочка внизу. И вот, – я знал, – я буду
почтительно стоять перед картиною, и всматриваться без конца, и стараться натащить на
себя соответственное настроение. А задорный бесёнок будет подсмеиваться в душе и
говорить: «Ничего я не стыжусь, – не нравится, да и баста!.. »
Я вошёл в Цвингер. Большие залы, сверху донизу увешанные картинами. Глаза
разбегаются, не знаешь, на что смотреть, и ищешь в путеводителе спасительных звёздочек,
отмечающих «достойное» . Вот небольшая дверь в угловую северную комнату. Перед
глазами мелькнули знакомые контуры, яркие краски одежд.. . Она! С неприятным, почти
враждебным чувством я вошёл в комнату.
Одиноко в большой, идущей от пола золотой раме, похожей на иконостас, высилась у
стены картина. Слева, из окна, полузанавешенного малиновою портьерою, падал свет. На
диванчике и у стены сидели и стояли люди, тупо-почтительно глазея на картину. «Товарищи
по несчастью! » – подумал я, смеясь в душе. Но сейчас же поспешил задушить в себе смех и с
серьёзным, созерцающим видом остановился у стены.
И вдруг – незаметно, нечувствительно – всё вокруг как будто стало исчезать. Исчезли
люди и стены. Исчез вычурный иконостас. Всё больше затуманивались, словно стыдясь себя
и чувствуя свою ненужность на картине, старик Сикст и кокетливая Варвара. И среди этого
тумана резко выделялись два лица – Младенца и Матери. И перед их жизнью всё
окружающее было бледным и мёртвым.. . Он, поджав губы, большими, страшно большими и
страшно чёрными глазами пристально смотрел поверх голов вдаль. Эти глаза видели вдали
всё: видели вставших на защиту порядка фарисеев, и предателя-друга, и умывающего руки
чиновника-судью, и народ, кричащий: «Распни его! » Да, он видел этим проникающим
взглядом, как будет стоять под терновым венцом, исполосованный плетьми, с лицом,
исковерканным обидою, животною мукою, как там, через несколько зал, на маленькой
картине Гвидо Рени.. .
И рядом с ним – она, серьёзная и задумчивая, с круглым девическим лицом, со лбом,
отуманенным дымкою предчувствия. Я смотрел, смотрел, и мне казалось: она живая, и
дымка то надвигается, то сходит с её молодого, милого лица.. . А в уме бессмысленно
повторялось начало прочитанной внизу подписи.. .
«Fece Rafaello a'monaci neri...»1
Из мёртвого тумана женский голос спрашивал по-немецки:
– Что это там внизу, яйцо?
Мужской голос отвечал:
– Это папская тиара.
А дымка проносилась и снова надвигалась на чистый девический лоб. И такая вся она
была полная жизни, полная любви к жизни и к земле.. . И всё-таки она не прижимала сына к
себе, не старалась защитить от будущего. Она, напротив, грудью поворачивала его навстречу
будущему. И серьёзное, сосредоточенное лицо её говорило: «Настали тяжёлые времена, и не
видеть нам радости. Но нужно великое дело, и благо ему, что он это дело берёт на себя! » И
лицо её светилось благоговением к его подвигу и величавою гордостью. А когда свершится
подвиг.. . когда он свершится, её сердце разорвётся от материнской муки и изойдёт кровью. И
она знала: это.. . Вечером я сидел на Брюлевской террасе. На душе было так, как будто в жизни
случилось что-то очень важное и особенное. В воздухе веяло апрельскою прохладою, по ту
сторону Эльбы береговой откос зеленел весеннею травкою. Запад был затянут оранжевою
дымкою, город окутывался голубоватым туманом. По мосту через Эльбу, высоко, как будто
по воздуху, пронёсся поезд, выделяясь чёрным силуэтом на оранжевом фоне зари.
Я сидел, и вдруг светлая, поднимающая душу радость охватила меня – радость и
гордость за человечество, которое сумело воплотить и вознести на высоту такое
материнство.