Литература

Как пахнут наши любимые города?

В восемнадцатом столетии во Франции жил человек, принадлежавший к самым гениальным и самым отвратительным фигурам этой эпохи, столь богатой гениальными и отвратительными фигурами. О нем и пойдет речь. Его звали Жан-Батист Гренуй, и если это имя, в отличие от других гениальных чудовищ вроде де Сада, Сен-Жюста, Фуше, Банапарта и т. д. , ныне предано забвению, то отнюдь не потому, что Гренуй уступал знаменитым исчадиям тьмы в высокомерии, презрении к людям, аморальности, короче, в безбожии, но потому, что его гениальность и его феноменальное тщеславие ограничивалось сферой, не оставляющей следов в истории, – летучим царством запахов.
В городах того времени стояла вонь, почти невообразимая для нас, современных людей. Улицы воняли навозом, дворы воняли мочой, лестницы воняли гнилым деревом и крысиным пометом, кухни – скверным углем и бараньим салом; непроветренные гостиные воняли слежавшейся пылью, спальни – грязными простынями, влажными перинами и остросладкими испарениями ночных горшков. Из каминов несло верой, из дубилен – едкими щелочами, со скотобоен – выпущенной кровью. Люди воняли потом и нестираным платьем; изо рта у них пахло сгнившими зубами, из животов – луковым соком, а из тела, когда они старели, начинали пахнуть старым сыром, и кислым молоком, и болезненными опухолями. Воняли реки, воняли площади, воняли церкви, воняло под мостами и во дворцах. Воняли крестьяне и священники, подмастерья и жены мастеров, воняло все дворянское сословие, вонял даже сам король – он вонял, как хищный зверь, а королева – как старая коза, зимой и летом. Ибо в восемнадцатом столетии еще не была поставлена преграда разлагающей активности бактерий, а потому всякая человеческая деятельность, как созидательная, так и разрушительная, всякое проявление зарождающейся или погибающей жизни сопровождалось вонью.
И разумеется, в Париже стояла самая большая вонь, ибо Париж был самым большим городом Франции. А в самом Париже было такое место между улицами О-Фер и Ферронри под названием Кладбище невинных, где стояла совсем уж адская вонь. Восемьсот лет подряд сюда доставляли покойников из Отель-Дьё и близлежащих приходов, восемьсот лет подряд сюда на тачках дюжинами свозили трупы и вываливали в длинные ямы, восемьсот лет подряд их укладывали слоями, скелетик к скелетику, в семейные склепы и братские могилы. И лишь позже, накануне Французской революции, после того как некоторые из могил угрожающе обвалились и вонь переполненного кладбица побудила жителей предместья не только к протестам, но и к настоящим бунтам, кладбище было наконец закрыто и разорено, миллионы костей и черепов сброшены в катакомбы Монмартра, а на этом месте сооружен рынок. И вот здесь, в самом вонючем месте всего королевства, 17 июля 1738 года был произведен на свет Жан-Батист Гренуй. Патрик Зюскинд. Парфюмер. История одного убийцы

В Париже, нищетой и роскошью богатом, \ Жил некогда портной, мой бедный старый дед; \ У деда в тысячу семьсот восьмидесятом\ Году впервые я увидел белый свет. \ Орфея колыбель моя не предвещала: \ В ней не было цветов.. . Вбежав на детский крик, \ Безмолвно отступил смутившийся старик: \ Волшебница в руках меня держала... \ И усмиряло ласковое пенье\ Мой первый крик и первое смятенье. Пьер-Жан Беранже. Перевод В. Курочкина ПОРТНОЙ И ВОЛШЕБНИЦА
Владимир Лапин
"Запахи и звуки Санкт-Петербурга":
На Фонтанке треснул лед, в гости корюшка плывет” — городской фольклор не мог обойти такого яркого, типично столичного явления, как массовый лов корюшки и столь же массовое поедание ее горожанами. Неповторимый “огуречный” запах этой рыбешки — петербург-ский ольфакторный весенний бренд. Не отведать корюшки в апреле-мае — как не получить крашеное яйцо в Христово воскресенье.
Равнинный рельеф препятствовал охвату города (или его значительной части) одним взглядом с какого-либо возвышенного места, как это возможно, например, во Флоренции или в Париже. Петербург оглядывали с берега Невы, где человека встречал не шелест деревьев и запах поля, а плеск волн и дух воды — чужой для Руси. По соленой воде проходила граница “инакости” по отношению к православию и ко всему русскому. “Заморский” означало “чужой”, а “за морями” — несказанную даль. Не по-русски пах у воды город Святого Петра! Антропогенные шумы и запахи Северной столицы тотально подавляли природные, вследствие чего усиливалось впечатление об ее иноземности, “каменности” и предельной удаленности от того, что в умах россиян ассоциируется с образом родины (лес и поле) . Балтийские ветры уносили жилые запахи, и город терял один из важнейших признаков места обжитого. В сочетании с ясно видимыми объектами это способствовало появлению чувства нереальности. Не случайно многим город казался призрачным именно у Невы, где ничто не мешало воздушным потокам. Когда Родион Раскольников рассматривал Исаакиевский собор с Николаевского моста, “…необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина”.А известная художница А. П. Остроумова-Лебедева очень любила, “когда дул западный, морской ветер. Он приносил запах моря, свежесть и ясное чувство простора”.
Именно центральные районы, где концентрировались правительственные учреждения и жили служившие в них чиновники, наполнялись самыми “западными” запахами и звуками, тогда как на окраинах, на “боковых” улицах и в переулках торжествовала типичная российская провинция. Это проявление российского принципа модернизации: всякое движение — сверху и из центра. По своим звукам и запахам “Европа” на берегах Невы переходила сначала в российскую губернию, потом — в уезд и, наконец, — в деревню. Хотя от архитектурных шедевров Росси и Растрелли до мазанок в переулках и на окраинах было совсем недалеко, в умах горожан и приезжих между ними пролегала пропасть. Только первые признавались Петербургом, а вторые так и остались Гаванью, Песками и Лиговкой. Коломну от такой участи спас Пушкин, который, будучи сам частью “блистательного Петербурга”, втащил в него и эту мелкочиновничью слободу публикацией истории о домике, где жила девушка Параша. Великий город признался в родстве с грязными переулками у Сенной только тогда, когда они стали “Петербургом Достоевского”.
“Все улицы Петербурга резко отличаются одна от другой если не зданиями, длиной тротуаров и мостовой, то, по крайней мере, запахом. Да! Это факт исторический, физиологический, не подверженный ни малейшему сомнению. Каждая петербургская улица имеет свой особенный, ей одной только свойственный запах. Миллионная пахнет совсем не так, как Садовая, Конюшенная иначе, чем Мещанская.
Гороховая пахнет странной смесью горячего хлеба с деревянным маслом. Большая Подьяческая — старыми сапогами и сушеными грибами. Чернышев переулок — сбитнем, тухлыми яйцами и соленой севрюжиной. Фонарный… Но всех не перечтешь.
Юлия Выдрина
Юлия Выдрина
84 293
Почему этот город пахнет смертью? Может быть, потому, что он словно
зажат между солоноватыми водами и небом - влажный и теплый, как чрево
мира.. .
Ты нерешительно поднимаешься по шаткой деревянной лесенке и устало и
умоляюще смотришь на меня. Я протягиваю тебе руку и подхватываю тебя уже в
падении. Маленький катерок, который служит теперь вместо гондолы, должен
отвезти нас в аэропорт. Гондольер остался прежним венецианским гондольером.
Он понимающе улыбается и напевает вполголоса, ровно настолько громко, чтобы
не слышать твоих стонов. Он догадался, что это - наша последняя прогулка.
Для остальных - это первый день любви: в Венецию по традиции отправляются в
свадебное путешествие.

Марина Влади. Владимир, или Прерванный полет
А ведь верно!
Во всяком случае, мои любимые города имеют совершенно определенные запахи.
Одесса пахнет морем, а Ярославль - березовым соком.
Даниил Пащенко
Даниил Пащенко
78 964
"Запах запАх.
В лапах: запал.
Пахла - в снопах.
Ахала: "Ах... "
Пахарь.
Пахан.
Хапал.
Пах - пух.. .

Дух бензоколонок,
запахи Нового года, костра,
аромат ее кожи,
благоуханье волос
с собой унесу
в могилу. " И. Бродский. "Запах".
Виктор Сухачев
Виктор Сухачев
52 681